Просмотр полной версии : конфликтология в современных условиях
Подборка материалов по полит. конфликтам
Наука и практика
В настоящее время конфликтология представляет собой область профессиональной деятельности, требующей специальной подготовки, знаний и умений. Специалисты-конфликтологи ведут исследовательскую и практическую работу в научных институтах и конфликтологических центрах, в административных и юридических учреждениях, в управлениях корпораций и дипломатических ведомствах. Накопился обширный фонд конфликтологической литературы, конфликтология включается в программы обучения психологов, социологов, юристов, социальных работников, менеджеров в качестве особой учебной дисциплины. Существуют колледжи и университеты, выпускающие конфликтологов, есть система международной сертификации конфликтологов-медиаторов. Однако все же — что собою представляет конфликтология?
Одни видят в ней особую, относительно самостоятельную науку, которая возникла на стыке социологии, психологии и психиатрии ; другие считают ее комплексной научной дисциплиной, объединяющей в единую систему «не связанные между собой исследования конфликта, которые ведутся в рамках военных наук, искусствоведения, истории, математики, педагогики, политологии, правоведения, психологии, социобиологии, социологии, философии и некоторых других наук (например, психиатрии, экономики)» . Одни конфликтологи определяют ее как «науку о причинах, формах, динамике социальных конфликтов и путях их разрешения и предупреждения» ; другие — как «науку о психогигиене социальных и межличностных отношений» . Некоторые ученые вообще не склонны называть конфликтологию наукой, полагая, что она есть область практической деятельности: «По сути дела, в практике организации современного менеджмента, в дипломатии, в юриспруденции, коммерческой деятельности и иных областях жизни, где наблюдается непосредственное столкновение интересов противостоящих сторон, сложилось прикладное направление, которое получило название конфликтологии. Конфликтолог — это специальная профессия, представители которой участвуют во многих переговорных процессах…» . А Британская Энциклопедия 1997 г. избегает говорить даже о самом существовании конфликтологии: слово «конфликт» там фигурирует более чем в трех сотнях статей, а слово «конфликтология» — отсутствует.
Наличие столь разнообразных взглядов на конфликтологию означает, что общепринятое понимание ее статуса пока не сложилось. Конфликтология сегодня находится еще в процессе становления. Различные подходы к ее пониманию отражают возможности ее дальнейшей судьбы.
Не исключено, что конфликтология так и будет существовать в виде сферы деятельности, которую нельзя целиком подвести ни под категорию науки, ни под категорию практической профессии. Положение, в котором она сейчас находится, не является каким-то уникальным случаем. Есть много таких областей, статус которых не поддается однозначному определению. Возьмите, например, медицину, психологию педагогику, химию, электротехнику, металлургию и т. п.: это и науки, и практические профессия. Существует медицинская наука и медицинская, врачебная практика. Одни психологи и педагоги занимаются научными исследованиями, другие — работают на предприятиях и учительствуют в школах. Есть НИИ металлургии, и есть металлургические заводы. Есть химики-ученые и химики-инженеры, электротехники-ученые и электротехники-мастера. Даже такие теоретические дисциплины, как математика или философия, не отделены китайской стеной от практической жизни, а многие науки имеют прикладной характер и непосредственно нацелены на решение конкретных практических задач. Граница между наукой и практикой зыбка и подвижна, особенно если речь идет о прикладной науке. А в современных условиях чуть ли не
не всюду практика опирается на науку, и требуются, с одной стороны, исследователи, разрабатывающие научные основы и технологии практической деятельности, а с другой — практические работники высокой квалификации, владеющие соответствующими научными знаниями и способные применять их в своем труде. Так обстоит дело и с современной конфликтологией. О ней можно говорить и как о прикладной науке, и как о сфере практической деятельности.
Что же касается споров о пределах конфликтологии как науки, то вряд ли такие споры являются плодотворными. Выдающийся философ и логик XX столетия Б. Рассел на вопрос, как лучше определить математику, отвечал: «Математика есть то, чем занимаются математики». Следуя Расселу, можно сказать, что конфликтология есть то, чем занимаются конфликтологи. Если кто-то занят изучением и разрешением социальных конфликтов и считает, что внутриличностные конфликты — не дело конфликтологии, это нисколько не мешает другим заниматься межличностными конфликтами и тоже называть свои занятия конфликтологией. Если кто-то определяет конфликтологию очень широко — как науку о психогигиене человеческих отношений вообще — и получает полезные результаты в этом направлении, то честь ему и хвала. И точно так же честь и хвала тем конфликтологам, которые ограничивают свою деятельность более узкими рамками — не любыми, а только конфликтными отношениями — и добиваются успеха в решении встающих здесь задач.
Судьба конфликтологии определяется не тем, какие словесные дефиниции ей дают и как устанавливаются границы, в которых она должна развиваться. Конфликтология становится наукой и развивается как наука потому, что есть общественная потребность в познании конфликтов и способов их улаживания. Все, что служит этой цели, может быть записано ей в актив, а может числиться и по ведомству какой-либо другой науки. Но общественная значимость изучения конфликтов порождает тенденцию собирать знания о них «в одну кучу». И чем больше становится эта «куча знаний», тем больше делается необходимым упорядочивать ее в единую научную систему, выделять ее как особую область науки <...>.
Конфликтология в системе наук
Считать ли конфликтологию отдельной, самостоятельной наукой, образовавшейся на стыке социологии, психологии и других наук, или же комплексной научной дисциплиной, — это вопрос, на который можно ответить по принципу: «и то, и другое».
Однако самостоятельность конфликтологии относительна. Она пользуется данными, теоретическими моделями, методами и приемами любых наук, если это помогает ей в изучении конфликтов. Особенно тесно она связана с теми областями знаний, от древа которых она, собственно, и «отпочковывается», — с социологией и психологией. Многие другие отрасли науки — история, культурология, экономические науки, правоведение, педагогика, политология, военная наука — дают ей фактический материал и служат полем приложения ее концепций. Из философии она заимствует общие принципы понимания конфликта как разновидности противоречия, столкновения и взаимодействия противоположностей. Намечаются (но пока остаются еще мало реализованными) возможности приложения к конфликтологическим проблемам математического аппарата.
В математике конфликтные ситуации представляются в виде абстрактных математических моделей, которые могут интерпретироваться на реальных объектах, если удается найти соответствие между свойствами моделей и свойствами этих объектов. Обычно подобное соответствие устанавливается лишь при введении каких-то упрощающих допущений относительно реальных объектов. Первые шаги к математическому описанию конфликтных отношений предпринял в России в 1920-х гг. Г. Ф. Гаузе. В 1940-х гг. появились попытки построить модели ситуаций конфликтного типа на основе математической теории игр. В работах В. А. Лефевра и Г. Л. Смоляна 1960-х гг. предложены модели «рефлексивных игр», в которых соперники стараются угадать замыслы друг друга (как в популярной песенке М. Леонидова: «Я оглянулся посмотреть, не оглянулась ли она, чтоб посмотреть, не оглянулся ли я») . Математические модели конфликтов разрабатываются в настоящее время большей частью для описания поведения сложных систем при наличии в них противодействующих сил (безотносительно к человеку) и способов оптимального управления ими . Из работ, более близко подходящих к проблемам социальной конфликтности, известность получила книга Т. Саати , в которой автор, в частности, на математической модели американско-вьетнамской войны доказывал необходимость вывода американских войск из Вьетнама.
Однако сложность человеческих конфликтов такова, что упрощающие допущения, которые необходимо вводить для их математического описания, делает эти описания малоинформативными. Рассказывают, что однажды один из крупнейших специалистов по теории вероятности П. Л. Чебышев выступил в Париже с лекцией о математическом моделировании одежды. На лекцию знаменитого математика пришли известные французские модельеры. Чебышев начал ее со слов: «Представим себе человеческое тело как шар...» Присутствующие начали потихоньку расходиться. Математические модели конфликтов похожи на человеческие конфликты пока примерно так же, как шар — на человеческое тело.
Тем не менее, в экономике, спорте, военном деле для некоторых частных случаев математическое моделирование конфликтных ситуаций оказывается полезным. Возможно, с разработкой более совершенного математического аппарата, особенно в компьютерных игровых моделях, связи конфликтологии с математикой станут более тесными.
Основные вопросы конфликтологии
В теории и практике конфликтологических исследований сложился определенный комплекс понятий и проблем, с которыми связано изучение конфликтов. А. Я. Анцупов и А. И. Шипилов на основе анализа большого объема литературных источников считают возможным выделить следующие вопросы, постановка и решение которых в настоящее время уже более или менее вошла в традицию у конфликтологов и образует область их интересов:
Сущность социального конфликта.
Классификация конфликтов.
Эволюция конфликтов.
Генезис конфликтов.
Структура конфликтов.
Функции конфликтов.
Информация в конфликте.
Динамика конфликта.
Диагностика конфликта.
Предупреждение конфликта.
Завершение конфликта.
Относительно первого из этих вопросов— сущности социальных конфликтов — существует множество разнообразных точек зрения. В основном, расхождение между ними сводится к различию в словесном определении того, что такое социальный конфликт. Таких различных определений насчитывается в литературе уже около полусотни. И это явно не предел, поскольку с неменьшими основаниями можно сформулировать и другие определения. Мы не будем приводить здесь имеющиеся в литературе или предлагать какие-то новые определения. Почти все подобные определения улавливают какие-то существенные стороны или признаки конфликта и имеют право на существование.
Вместе с тем авторы различных определений, как правило, при анализе конфликтов ставят одни и те же вопросы (из приведенного выше перечня) и в общем плане достаточно сходным образом строят их решение. Это свидетельствует, что интуитивное понимание сути конфликта у них примерно одинаково, несмотря на различие даваемых ими определений. Можно сказать, что развернутым определением сущности конфликта является теория, описывающая его. А уложить теорию в одну фразу можно только в том случае, если теория уж очень бедна содержанием. Попытки исчерпывающим образом указать все существенные свойства в рамках одного определения делают последнее слишком длинным и практически необозримым. Поскольку интуитивное понимание сути социального конфликта яснее, чем его длинные определения, то можно обойтись и без них…
37. П.Ансар. [О конфликтах на классовой почве]
[Проблемы классовых конфликтов в социологии П.Бурдье]
Проблема социальных конфликтов и их природы приводит нас к важнейшим положениям социологии Бурдье, которые связаны с вопросом о «социальном пространстве» и его распределением по общественным классам. Ответ на него позволяет более подробно охарактеризовать «генетический структурализм», значение которого в полной мере обнаруживается в «генетической» концепции классов и поведения, связанного с классовой принадлежностью.
Понимая ограниченность механистического структурализма, Бурдье все же признает за ним известную эффективность: «реализм структуры» позволяет покончить со «спонтанной» (стихийной, наивной) социологией и заставляет заняться конструированием «объективных отношений» между группами.
В такой «объективистской» перспективе опросы и их интерпретации исходят из общей гипотезы о распределении агентов по социальным классам. Гипотеза о структурированности социального пространства по классам является исходным пунктом анализа и предполагает, что это распределение находит свое выражение во всех практических сферах. <…>
Генетический структурализм ставит перед собой задачу выяснить, каким образом агенты разных классов и классовых фракций, имеющие в своем распоряжении различные виды капитала и собственности, действуют, объективируют свой классовый габитус в системе классовых отношений с целью поддержания или расширения своих позиций и собственности.
В этой перспективе изучение конфликтов присутствует в любой «точке» анализа Бурдье. Поскольку социальное пространство конституировано социальными агентами, занимающими иерархизированные позиции и добивающимися тех или иных редких благ (капитал, легитимация), конфликты присущи самым разным полям деятельности. Эти конфликты разворачиваются на основе позиций и видов собственности согласно модальностям восприятия и действия различных габитусов. Наиболее подходящий термин для обозначения этих конфликтов — «классовая борьба», поскольку агенты различных классов конкурируют за редкие блага. Однако речь здесь идет не только о борьбе, противопоставляющий два класса в процессе распределения прибавочной стоимости (как в модели Маркса), но о разных формах борьбы за все блага — экономические, социальные, связанные с легитимацией и т.д. Это предполагает выявление всех форм классовой борьбы, всякой цели, которая может стать объектом борьбы.
Уточним, что у Бурдье речь идет не об изучении борьбы между классами, «мобилизованными» [1, р. 113] и объединившимися для защиты или изменения структуры объективированных форм собственности, но о формах борьбы между «объективными» классами, понимаемыми как совокупность агентов, помещенных в однородные условия существования.
Опросы, проведенные Бурдье и его коллегами (здесь следует особо отметить La Reproduction, Un art moyen и La Distinction), обнаруживают формы классовой борьбы прежде всего в «культурной» сфере, идет ли речь о системе образования, практике досуга или стратегиях развлечения.
Все социальное пространство пронизано разнообразными отношениями господства, осуществляемого в различных социальных полях доминирующими классами через разные типы символической власти. Господство в символическом поле тем более важно (и требует тем большего внимания), что оно обеспечивает «мягкое» его осуществление. Однако наличие осуществляется и в символическом поле.
Идеи, развиваемые в La Reproduction [9] (касающиеся системы образования), обращают внимание на то, что господство осуществляется и в этой системе, обеспечивая легитимацию культурного произвола, чинимого господствующими классами. Система образования уполномочена навязывать культурный произвол, и в этом качестве она осуществляет право на символическое насилие.
Здесь важно уяснить, что классовая борьба осуществляется не только непосредственно между агентами социальных классов, но и через систему образования. Образовательные учреждения обновляют структуру распределения культурного капитала, легитимируют неравное распределение и лишение этого капитала и, таким образом, участвуют в воспроизводстве социального порядка через осуществление символического насилия и через его сокрытие. Это можно наблюдать, в частности, когда образовательное учреждение оправдывает отлучение от образования с тем, чтобы заставить лишенных культуры признать легитимность такого отлучения.
Но и за рамками системы образования отношения господства являются объектом постоянной борьбы, которая, в частности, обнаруживается в практиках «различения», с чьей помощью агенты всеми силами пытаются отличить себя от низших классов. <…>
<…> В работе, озаглавленной La Distinction, Бурдье расширяет поле исследования и вводит в него социальные практики различения, разделения между разными социальными классами, практики, которые непрерывно возобновляются и разворачиваются в иерархизированное социальное пространство.
Этот анализ приводит к новой интерпретации социальных конфликтов как с точки зрения их причин, так и с точки зрения форм их развития.
Цель опросов заключалась не в том, чтобы продолжать изучение конфликтов, связанных с производственной сферой, но в том, чтобы переформулировать конфликты в сфере потребления, особенно в том, что касается вкусов (искусство, одежда, еда...), которые, на первый взгляд, кажутся столь индивидуальными и разнообразными. Как отмечает Бурдье в начале своей книги, суждения о вкусах — это суждения, от которых требуется быть в высшей степени персональными, и социология вторгается здесь в область, имеющую притязания на приватность: «Социология вступает здесь на территорию, par exellence, отрицания реального» [1, р. 9].
Тем не менее опросы выявляют, насколько способы культурного потребления варьируются в соответствии с принадлежностью к тому или иному социальному классу, насколько они изменяются в зависимости от уровня образования и размеров экономического и культурного капитала. Опрос о посещении музеев показывает, например, что музеи, несмотря на легкодоступность, в первую очередь посещаются обладателями значительного культурного капитала.
Констатация этого факта, однако, носит лишь предварительный характер. В действительности проблема заключается не в том, чтобы по-новому описать разные способы отношения к объектам культуры, но в том, чтобы показать, как та или иная классификация этих объектов, тот или иной их выбор участвуют в стратегиях различения, в стратегиях легитимации и обесценения, в том, чтобы показать, что эта борьба является классовой борьбой в культурном пространстве. Таким образом выявляется иная форма социального насилия, насилия без видимого столкновения, «мягкого» насилия.
Конечно, в этой классовой борьбе ничего не провозглашается, и социальные классы не выступают здесь как объединенные и мобилизованные силы. На первый взгляд, речь идет лишь о личном выборе и приватных предпочтениях. Но стратегии, осуществляемые частными индивидами, отчетливо характеризуются тем, что их ориентации и результаты поддаются спонтанной координации. Индивидуальные стратегии развиваются отдельно друг от друга, объединяясь лишь статистически, но при этом активно участвуют в возобновлении социальных различий.
Классификация культурных благ (например, театр авангарда или бульварный театр...) [1, р. 259—261] является одновременно классификацией и для агентов (культурного) производства, и для критиков, и для публики. Пространство производства (театр «благородного» и «легкого» жанра) и пространство социальных агентов («интеллектуальная» и «буржуазная» публика) связаны отношением подобия. Таким образом, культурные блага не только иерархически классифицированы, но выступают также и как «классификаторы» в том смысле, что социальные агенты противопоставляются в тот самый момент, когда демонстрируют свой вкус. В результате культурное поле функционирует как система классификации, предоставляя социальным агентам стратегии различения по отношению к членам других классов.
Эти стратегии основательно вписаны в поведение, нацеленное на конфликт. Они постоянно модифицируются в зависимости от изменения ситуации, и феномен вкуса здесь в высшей степени значим.
Решающая ставка в такой борьбе — завоевать легитимность, а в пределе — легитимность доминации. Несмотря на кажущуюся удаленность от социальных целей, эта символическая борьба является составной частью поддержания классового превосходства, отличения и отторжения, обеспечивающих возобновление доминации.
Несколько примеров вкусовых предпочтений разных социальных классов могут проиллюстрировать механизм воспроизводства доминации.
Согласно целому ряду показателей, низшие классы воспроизводят габитус, в значительной мере отмеченный чувством необходимости и адаптацией к этой необходимости («выдавать нужды за добродетель...»). Так, подчинение необходимости склоняет вкусовые предпочтения этих классов к отрицанию безосновательных эстетических запросов и пустого искусства ради искусства [1, р. 438]. Рабочие, например, чаще других классов говорят о предпочтении «опрятных и чистых» интерьеров, которые можно «легко содержать в порядке». Они высказываются за «простую» одежду, недорогую и прочную, пригодную к «наиболее длительному использованию» при наименьшей цене [1, р. 440].
Другая характерная черта, позволяющая понять практики отличения господствующих классов, связана с тем, что простой народ ценит физическую силу как признак мужественности. Набор показателей, таких как склонность к сытной еде и физическим упражнениям, демонстрируют этот признак, имеющий также известное отношение к той ситуации, в которую поставлен рабочий класс, вынужденный продавать свою рабочую силу.
В этих характеристиках проявляется определенная форма признания господствующих ценностей [1, р. 448]. Отсутствие предметов роскоши, покупка товаров-субститутов, время, уделяемое просмотру массовых спортивных зрелищ, — все эти характеристики указывают на принятие господствующих ценностей и на воспроизводство разделения «замысла» и «исполнения». Экономическая экспроприация удваивается экспроприацией культурной.
Представители среднего класса, напротив, выражают систематическое почтение в отношении культуры [1, III, ch. 6]. В многообразных формах, соответствующих той или иной фракции мелкой буржуазии, они демонстрируют признание легитимной культуры и желание ее обрести. Таким образом, «подымающаяся мелкая буржуазия» охотно затрачивает свою энергию на освоение второстепенных форм культурного производства, приобщаясь к культуре кино и джаза, а также к чтению популярных научных и исторических журналов. Характерный для этих «средних» практик-самоучка непрерывно пытается восполнить элементы знания, в которых ему было отказано в рамках существующей образовательной системы, навязывающей легитимное, «иерархизированное и неиерархизирующее» [1, р. 378] знание.
Занимаясь самообразованием, представители мелкой буржуазии постоянно отделяют себя от низших классов, поскольку стремятся подняться по социальной лестнице. Сходящая со сцены мелкая буржуазия (ремесленники и мелкие торговцы старшего поколения) отличаются от низших классов лишь более строгими и традиционными предпочтениями. Что же касается новой мелкой буржуазии, то она, напротив, весьма озабочена подчеркиванием своего отличия с помощью интенсивного потребления всего, что демонстрирует ее современность, и отказа от простонародных манер, которые она считает вульгарными.
Представители господствующего класса не составляют, как и представители мелкой буржуазии, единства в своих стратегиях. Неравное распределение как экономического, так и культурного капитала лежит в основе различий в эстетических предпочтениях и в выборе стиля жизни. Тем не менее они вместе, хотя и различными способами, утверждают легитимность посредством присвоения культурных благ. Обладатели экономического капитала демонстрируют свою обеспеченность освоением таких легитимных культурных признаков, как путешествия, произведения искусства и престижные машины. Обладатели культурного капитала отличают себя чтением, склонностью к классической музыке или к авангардистскому театру [1, р. 322]. Таким образом, разные формы практик обнаруживаются в самом господствующем классе: одни отличают себя посредством обладания культурными благами, другие — посредством своего отношения к легитимной культуре и особой компетенцией. Однако через все эти столкновения и оппозиции и те. и другие отличают себя от низших классов.
Резюмируя подход Пьера Бурдье к теории социальных конфликтов, можно обозначить несколько важных моментов.
В своих исследованиях Бурдье выделяет два основания и две формы конфликтов:
борьба классов и конкуренция в рамках того или иного поля.
Термин «борьба классов» не должен пониматься здесь в узком марксистском смысле как соотношение сил между двумя противоборствующими классами. Множественность классов и их фракций, изощренность символических конфликтов не укладываются в традиционную схему. Но, тем не менее, социальное пространство четко структурировано в соответствии с неравным распределением экономических или культурных благ, и эта структура, пронизанная силовыми и смысловыми отношениями, представляет узловые точки социальной борьбы. Она порождает основные конфликты, характеризующие социальное пространство.
Вместе с тем, на «горизонтальном» уровне Бурдье исследует формы конкуренции, которые обеспечивают функционирование того или иного поля. Если взять, например, поле производства символических ценностей [II], образованное различными — господствующими и подчиненными — позициями, то можно заметить, как оно непрерывно изменяется под воздействием конкурентной борьбы за их производство. Так, в сфере искусства кандидат на вхождение в это поле должен всякий раз опровергать уже достигнутые там позиции и добиваться признания себя как мастера, создавая произведения искусства, которые будут признаны в качестве таковых уже признанными мастерами. Это означает, что «кандидат в мастера искусства» должен создать произведение, отличное от произведений предшественников и конкурирующее с ними' Диалектика отличения воспроизводится, таким образом, внутри данного поля: художник творит не только для публики, но и для коллег, выступающих также в качестве конкурентов. Завоевание собственного авторитета, попытки подорвать авторитет других, стратегии отличения обеспечивают функционирование поля и его жизнеспособность.
Нельзя утверждать, однако, что «конфликты» составляют особый конструкт социальной теории. Конфликтные и конкурентные отношения могут быть осмыслены лишь в связи с теми структурами и полями, которыми они заданы. Поэтому, прежде чем рассматривать наиболее очевидные проявления конфликтов, надо проанализировать структуры, с которыми связаны эти конфликты и которые придают им смысл. Иными словами, надо прежде всего выявить «социальную логику», обнаружить системы и поля [12, р. 37—43], а затем в их контексте исследовать развитие конфликтов.
Кроме того, можно утверждать, что конфликты, являясь единственным фактором становления, соответствуют намерениям и представлениям агентов еще меньше, чем процесс их развития и их результаты. Наоборот, в самых разнообразных ситуациях обнаруживается, что конфликты вызывают нежелаемые и непредвиденные изменения, которые ведут к реорганизации структуры, в результате чего агенты должны изменить свое поведение и привести его в соответствие с новыми требованиями. Так, например, во Франции 1960—1970-х годов социальное напряжение и борьба за самоотличение повлекли за собой расширение высшего образования и, как следствие, девальвацию дипломов, к чему агенты этой борьбы вовсе не стремились. И тогда большинство выпускников высших учебных заведений было вынуждено модифицировать свой выбор и вырабатывать стратегии конверсии дипломов.
Итак, социальные классы постоянно находятся в конфликтных отношениях, отношения конкуренции постоянно пронизывают социальные поля, но смещения и модификации этих отношений происходят лишь по мере структурных преобразований.
39. А.Рапопорт. Конфликт – консенсус как поле для «рефлексивной» политики
Оценивая современную ситуацию, можно констатировать, что после распада Советского Союза Российская Федерация осталась существенным крупным государственным образованием с поликультурным составом населения, не менее пестрым, чем в СССР. По сути, те же проблемы, что привели к распаду Союза, встали теперь перед Россией. И потому раскрытие темы, как ее формулирует в заглавии своей монографии Лариса Рубан , оказывается закономерным образом сопряжено с анализом ряда конкретных проблем именно такого рода, весьма настоятельных с точки зрения необходимости сохранения государственной целостности Российской Федерации и предотвращения ее распада, а также с поиском оптимальных путей их разрешения.
В основе концепции данного научного исследования — диалектическая оппозиция "конфликта" и "консенсуса", причем не в качестве взаимоисключающих состояний вообще, а в качестве фаз процесса взаимодействия, т.е., соответственно, фазы нарушения равновесия и фазы его восстановления. Такое видение предмета соответствует системному подходу.
Главное достоинство монографии Л.С.Рубан заключается в основательности подхода автора к изучаемой проблеме: ею освоен колоссальный фонд научной литературы по затронутой теме, при этом поражает своей широтой и глубиной демонстрируемое знание опыта, накопленного и североамериканской, и западноевропейской, и российской социологией и политологией.
Отличительной чертой, в частности, североамериканской социологической и социально-политической науки является ее преимущественно эмпирическая направленность, и автором использованы все основные достижения американской социологической школы на данном направлении. Большую роль в обеспечении научного качества и конкретно-социологической фундированности работы сыграли авторские мониторинговые социологические исследования, которые велись на протяжении десяти лет — с 1988 по 1998 г., причем это были масштабные лонгитюдные (т.е. выясняющие в данных точках социального пространства состояние одних и тех же параметров неоднократно) опросы, проводившиеся в течение трех периодов: в 1991-1992, в 1995 и в 1996-1998 гг., — что позволяет проследить динамику конфликта как процесса и выделить его основные тенденции и направления.
В работе сочетаются наблюдение над системой в целом (т.е. над всем фрагментом социума как системой) и отслеживание динамики развития индивида в процессе социализации (и ресоциализации); таким образом строится социологическая перспектива, но одновременно строится и перспектива психологическая — и прослеживается соотношение между ними. Социализация выступает при этом не только как следствие, результат развития конфликта или консенсуса, но и как механизм формирования конфликтных или консенсусных отношений в обществе. Этот социологический (социологическо-психологический) синтез — самая сильная сторона данного научного исследования, средоточие его теоретической и прикладной значимости.
Охарактеризованная методология непосредственно применена к исследованию как конфликтной, так и консенсусной (стабильной) модели социума. (Стабильная модель исследуется на примере развития конфликта-консенсуса в межэтнических отношениях в Астраханской области.) Мы же здесь чуть подробнее остановимся лишь на первой из двух конструируемых в монографии моделей — конфликтной.
Характеристика конфликтной модели развития, содержащаяся в специальной, самой объемистой главе монографии, развертывается на примере процесса, включающего в себя чеченский кризис 1990-х годов (вместе с попытками его разрешения военными средствами), — процесса, рассматриваемого весьма обстоятельно и при этом трактуемого как "триада политической девиации": речь идет о "криминализации" (а) политического режима, (б) массового политического сознания и (в) самого конфликта. Стремясь осмыслить весь этот проблемный комплекс в научном плане с позиций философии, социологии, психологии, права и истории, автор шаг за шагом воссоздает историю конфликта (восходя и к его истокам), вдумывается в его психологическое и политическое содержание и направленность, оценивает в правовом аспекте, прослеживает сам процесс его возникновения и урегулирования. Столь впечатляюще предметное исследование конфликтной модели развития довершается детальным прогнозом всевозможных вариантов будущего течения событий и тщательным анализом таких вариантов. (Здесь еще следует отметить богатейшую историографию, позволяющую говорить о тщательной историографической проработке данной проблематики.)
Нелишне отметить, наконец, и то, что подробный анализ происходящих процессов и связанных с ними проблем включает характеристику геополитической и военно-стратегической ситуации, на основании которой (характеристики) автор формулирует — отнюдь не прибегая к категорично-безоговорочному тону — рекомендации практически-политического свойства.
Как всякий распад системы управления, поддерживающей существование организационного единства, внезапный распад Советского Союза сопровождался кризисами. Достаточно напомнить хотя бы о резких переменах в экономике с их неизбежными последствиями (такими, как массовая безработица, катастрофическое падение жизненного уровня), о практически одномоментном роспуске существовавших органов безопасности, резком росте преступности, вспышках конфликтов, сопровождающихся насилием...
Кризисное развитие с особенной остротой и резкостью проявилось на Кавказе — в полиэтничном регионе с перенасыщенной насилием историей, на протяжении девятнадцатого столетия полностью присоединенном Российской империей и в двадцатом столетии унаследованном сначала Советским Союзом, а затем — в большей своей части — Российской Федерацией. (Независимые государства — Республики Грузия, Армения и Азербайджан — также весьма сильно вовлечены в рассматриваемую турбулентную кризисную ситуацию.) В своей монографии Л.С.Рубан стремится раскрыть основные динамические детерминанты кризиса в регионе и значение всего связанного с ним проблемного узла для Российской Федерации.
Роспуск централизованной власти где бы то ни было — и это представляется неизбежным — немедленно воспринимается как вакуум власти и стимулирует амбиции соседних государств, в особенности, относительно расширения ими своей "сферы влияния". По отношению к Кавказу эти соседи "самоидентифицировались" как исламские государства, граничащие с республиками бывшего Советского Союза. Наиболее откровенной в своих амбициях была Турция. Автор напоминает (см. с. 94) о заявлении президента Демиреля о том, что Турция (этот главный соперник России времен Империи) готова взять на себя политическую ответственность за положение дел на всем обширном пространстве от Адриатики до китайской границы.
Соответственно, первым аспектом ситуации, которую автор пытается анализировать, становится аспект геополитический, воспринимаемый прежде всего с точки зрения Российской Федерации, однако не только: здесь также весьма ярко — и, насколько я могу судить, справедливо и верно — представлены ценности и чаяния народов Кавказа. В свете всестороннего и непредвзятого анализа предстает вполне убедительным утверждение, что сохранение прочных связей всей "живой мозаики Кавказа" с Российской Федерацией отвечает жизненным интересам как России, так и народов Кавказа.
Что касается самих народов Кавказа, то они, как показывается в книге, подвержены воздействию как центробежных, так и центростремительных сил. Действительно, с одной стороны, например, интеграцию в регионе поощряет, способствует ей пережившая не одну эпоху идея освобождения от "российской зависимости" (зависимости сначала от Российской империи, затем — от системы, созданной большевиками). С другой стороны, после исчезновения централизованного управления усиливаются межэтническая вражда и конфликты по поводу перераспределения ресурсов. Те изменения границ внутри региона, которые неоднократно производила советская власть, маневрируя в интересах бюрократического контроля, оборачиваются ныне одним из препятствий для мирной интеграции. Другое серьезное препятствие — неудовлетворительность системы транспортных коммуникаций в одном из самых гористых районов мира, являющемся естественной границей между Европой и Азией.
Следующая тема, которая, по сути, является главной в монографии, обозначена термином "криминализация", и ее раскрытие в соответствующей главе реализуется в виде описания и анализа процесса, состоящего (о чем уже упоминалось выше) из трех компонентов — криминализации режима, массового сознания и самого развертывающегося конфликта; Чечня, являвшаяся (вкупе с Ингушетией) автономной республикой в составе бывшей РСФСР, предстает теперь как центральная точка кавказского кризиса, одностороннее же провозглашение ее независимости президентом Дудаевым и военный ответ федеральных властей — как акты, ускорившие кризисное развитие событий.
В данной связи возникают "законные", на взгляд рецензента, вопросы, на которые он не находит в книге ответов — ибо автор, по-видимому, такими вопросами не задается.
Как могла бы быть определена "криминализация"? (Автор, по всей вероятности, не видит нужды в подобном — специальном — определении, считая смысл термина и его адекватность реальности самоочевидными и не нуждающимися в раскрытии и обосновании.) Безусловно, криминальным актом, вообще говоря, можно назвать акт, совершаемый вопреки закону. Но — какому именно? В результате, например, революции могут быть аннулированы прежние законы и приняты новые. Значит ли это, что некоторые действия, "преступные" согласно старому закону, могут быть квалифицированы новым законом как легитимные? А сама революция? Она всегда незаконна по определению? Если так, то, выходит, любые действия, признававшиеся законными при свергнутом режиме, должны будут расцениваться как законные всегда, в то время как те, что были признаны легитимными лишь при новом режиме, останутся по определению криминальными?
Автор благоразумно обходит подобные квазиметафизические вопросы. Криминализация режима, установленного Дудаевым, определяется в книге как создание жестокой репрессивной диктатуры, неограниченно прибегающей по собственному произволу к принуждению и репрессиям независимо от того, что могло бы быть разумно расценено как "закон". Из такой — пусть и отвлекающейся от поставленных выше вопросов — трактовки автором своего же собственного термина и обозначаемых этим термином реалий (как можно было бы заметить по данному поводу) логически следует, что и большевистский режим был, собственно говоря, "криминализирован" с самого начала, когда его отличительными признаками стали массовые репрессии, пытки, высылки и т.д.
Но такое заключение, понятно, не вытекает из анализа работы Л.С.Рубан, оно вообще с конкретной проблематикой монографии непосредственно не связано, и в этом смысле нет никакой необходимости так уж настойчиво привлекать к нему внимание. Только все же, думается, ситуация в Чечне могла бы получить более полное освещение, если бы были упомянуты источники идеологического становления Дудаева, которое, по-видимому, восходит (во-первых) к некоторым традициям горских народов, по-своему возвеличивающим насилие (вспомним "идеологическое" высказывание Дудаева: "Мужчина без оружия — это мужчина без чести"), но также (во-вторых) и к привычкам, сформировавшимся за три поколения большевистской диктатуры, возвеличивающим нескончаемую борьбу, возвещаемую хотя бы, например, в девизе "кто — кого"...
Как бы то ни было, трактовка значения термина "Криминализация" в применении к режиму, как мы попытались показать, страдает некоторой двусмысленностью вследствие неполноты проработки и обоснования.
Подобной двусмысленности уже нет в трактовке значения того же термина применительно к массовому сознанию. Тут не возникает вопроса о легитимности. Когда население становится практически сплошь милитаризованным и в меру этой милитаризованности более ожесточенным, вопрос о легитимности или нелегитимности уже неадекватен ситуации.
Наиболее тяжким и разрушительным для социума последствием этой "сплошной милитаризации" становится появление целого поколения молодых людей, чьей единственной профессией и единственной приверженностью является приобретение навыков разрушения и насилия. И что еще хуже, "совершенствование" в этой профессии оказывается единственным источником сознания собственного достоинства. Что же будет с таким поколением?..
В трактовке значения термина "Криминализация" применительно к "самому конфликту" двусмысленность является вновь. Остается без ответа, хотя бы имплицитного, вопрос: если какие-то формы вооруженного конфликта могут быть расценены как "криминальные", то, стало быть, какие-то иные его формы могут быть расценены и как "легитимные"? Каков критерий? Мы уже столкнулись с аналогичными проблемами при попытках строгого определения "легитимных" и "нелегитимных" режимов. Те же проблемы возникают и при попытках выделить различия между "легитимными" и "нелегитимными" вооруженными силами, "легитимным" и "нелегитимным" убийством и т.д. По мнению рецензента, было бы более убедительным идентифицировать "криминализацию" политического конфликта с "милитаризацией" (как следствием распада закона) или же с какими-то (или даже всеми) формами социального конфликта, когда предпосылкой и/или назревающим последствием конфликта является ситуация аномии. По-видимому, это и имело место в Чечне и, подобно "инфекции", распространилось по всему Кавказу — в результате одностороннего провозглашения независимости Чечни режимом Дудаева и военного ответа федеральных властей.
Значительная часть монографии посвящена геополитической и военно-стратегической ситуации на Кавказе: анализируются экономические интересы государств, граничащих с регионом, приводятся данные о вооруженных силах этих государств в сравнении с Российской Федерацией, существенное внимание уделено их геополитическим ориентациям, а также интересам западных держав, НАТО и т.д.
Этот материал не будет здесь рецензирован — по двум причинам: первая — недостаток у рецензента компетентности; вторая — отсутствие необходимого интереса.
Недостаток компетентности не требует никакого объяснения. Недостаток же интереса — если бы попытка рецензирования все же была предпринята — затушевывал бы, затемнял ту точку зрения, те позиции, с которых здесь ведется изложение.
Я не верю в то, что геополитический анализ, и особенно оценка военных потенциалов государств, вовлеченных в блоки, вносит позитивный вклад в формулирование политики, связанной с кризисом на Кавказе. Эра "классических" межнациональных войн уже закончилась. Если бы разразилась крупная война, в которую были бы вовлечены Россия и ее противники — традиционные ли, потенциальные или предполагаемые, — такая война вряд ли развертывалась бы по схеме войн двадцатого столетия — подобно тому, как войны столетия девятнадцатого были далеки от схем, по которым велись войны в донаполеоновской Европе, с их городами-крепостями и парадными сражениями. Устаревание военной науки восемнадцатого столетия с убийственным сарказмом изобразил Толстой в "Войне и мире", где выведена фигура немецкого генерала Пфуля, который с безупречной — и никому не нужной — математической строгостью демонстрировал совершенство некоторых маневров пехоты в сражении. Как "мастерство" генерала Пфуля относится к военному искусству девятнадцатого столетия, точно так же знания и навыки военных профессионалов столетия двадцатого, вместе с их гражданским окружением, относятся к военным доктринам и военной "науке" ядерного века.
В первой части последней главы (глава называется "Влияние чеченского кризиса на соседние регионы") автор обращается к вопросам, имеющим в наш век важнейшее социальное значение. Здесь рассматриваются, например, последствия массовой миграции с Северного Кавказа и из Закавказья в южные края и области России; оцениваются социально-экономические условия юга России в свете анализа массового социального сознания, прослеживается развитие конфликтных ситуаций в отношениях между мигрантами и местным населением. Все выводы и оценки подтверждены тщательно отобранными и компетентно проанализированными данными, в значительной своей части полученными — что имело чрезвычайно важное значение для монографии в целом — в результате исследования массового сознания через опросы общественного мнения.
Монографию завершают рекомендации, адресованные местному руководству, а также центральному руководству Российской Федерации. Здесь автор уделяет особое внимание двум главным аспектам существующего положения: (а) последствиям массовой миграции в южные края и области России и (б) ситуации, какую создали одностороннее провозглашение суверенитета Чеченской Республикой и ускоренная этим актом разрушительная двухлетняя война (которая и теперь еще формально не окончена, но находится в стадии прекращения огня и ожидания переговоров, которые должны состояться).
Те из упомянутых рекомендаций, что связаны с демографической ситуацией, достаточно конкретны, чтобы их могли выполнить существующие власти. Рекомендации эти подчеркнуто сосредоточены на императиве разрешения текущих конфликтов и создания социальной среды, способствующей смягчению межэтнических предубеждений и вражды. Ввиду отсутствия прецедентов затруднительно оценить их потенциальную эффективность; во всяком случае, они представляются чрезвычайно разумными.
Рекомендации, связанные с политической ситуацией вокруг Чечни, менее определенны. Ясно, конечно, что попытки сокрушить борьбу за независимость — хотя бы она и квалифицировалась как неконституционная и представлялась неразумной — военными средствами (что все-таки было бы во многом равносильно тому, как если бы США попытались переиграть свою военную кампанию во Вьетнаме, или СССР — в Афганистане) были бы, несомненно, достойны осуждения как по прагматическим, так и по этическим соображениям. Еще менее определенны позитивные рекомендации. Одно автор утверждает с полной определенностью: в существующей ситуации ни переговоры, лишь формально ориентированные на соглашение, ни угрозы, основываемые на очевидном дисбалансе сил, не вели бы к разрешению проблем.
Можно, без сомнения, согласиться с автором в том, что необходим перевод конфликта из сферы прямой конфронтации в иную плоскость, а для этого требуется исправление не отдельных людей, а всего общества. Излагая вслед за автором точку зрения профессора А.Г.Здравомыслова (см. с.234), можно сказать: нужна новая, рефлексивная политика, основанная не столько на концепции рационального человека и рационального поведения, сколько на понимании значения глубоких национальных чувств, а равно и на осознании угрозы массовых психологических заражений бациллами национализма.
<…> Проблема, которую изучает эта теория, касается природы политики как таковой. История современной политической мысли — это история научной полемики между двумя школами, расходящимися в понимании природы человека, общества и политики. Представители одной из них считают, что может быть установлен рациональный и моральный политический порядок, основанный на универсальных и абстрактных принципах. Они верят в изначальную добродетельность человеческой природы и осуждают нынешний социальный порядок за его несовершенство. Свои надежды они возлагают на развитие образования, реформы и допускают лишь единичные случаи применения насилия для искоренения социальных недугов.
Последователи другой школы полагают, что мир несовершенен с рациональной точки зрения и является результатом действия тех сил, которые заложены в человеческой природе. Для современного мира характерно наличие противоположных интересов и, как следствие, конфликтов между ними. Моральные принципы никогда не могут быть полностью соблюдены, но к ним можно приблизиться через баланс интересов, который, тем не менее, всегда является временным. Эта школа видит в системе сдержек и противовесов универсальный принцип существования всех плюралистических обществ. Она апеллирует к историческим прецедентам, а не к абстрактным принципам; ее целью является поиск «меньшего зла», а не абсолютного добра.
Теория, представленная здесь, получила название реалистической из-за своего интереса к реальному положению вещей, реальной человеческой природе, реальным историческим процессам. Каковы принципы политического реализма?<…>
<…> Политический реализм полагает, что понятие интереса, определенного в терминах власти, является объективной категорией, хотя сам интерес может и меняться. Тем не менее, понятие интереса раскрывает суть политики и не зависит от конкретных обстоятельств места и времени. Согласно Фукидиду, «общность интересов является наиболее прочным связующим звеном как между государствами, так и между индивидами». Эта мысль была поддержана в XIX в. лордом Соулсбери, по мнению которого, «единственная прочная связь» между государствами — это «отсутствие всякого конфликта интересов». Данный принцип был положен в основу деятельности правительства Джорджа Вашингтона, утверждавшего следующее:
«Реальная жизнь убеждает нас в том, что большинство людей руководствуется в ней своими интересами. Мотивы общественной морали могут иногда побуждать людей совершать поступки, идущие вразрез с их интересами, но они не в состоянии заставить человека соблюдать все обязанности и предписания, принятые в обществе. Очень немногие способны долгое время приносить в жертву личные интересы ради общего блага. В этом смысле не следует обвинять человеческую природу в развращенности. Во все времена люди руководствовались прежде всего своими интересами, и если мы хотим изменить это, то вначале надо изменить саму природу человека. Ни одно общество не будет прочным и процветающим, если не будет учитывать этого факта».
Подобная точка зрения нашла отражение в работах Макса Вебера: «Интересы (как материальные, так и духовные), а не идеи определяют действия людей. Тем не менее «представления о мире», созданные этими идеями, очень часто могут влиять на направление развития интересов» .
Однако тип интереса, определяющего политические действия в конкретный исторический период, зависит от политического и культурного контекста, в рамках которого формируется внешняя политика. Цели, преследуемые государством в его внешней политике, могут быть совершенно различными. То же самое относится и к понятию власти. Ее содержание и способ применения зависят от политической и культурной среды. Под властью понимается все то, что обеспечивает контроль одного человека над другим. Таким образом, она включает все виды социальных отношений, отвечающих этой цели, — от физического насилия до самых тонких психологических связей, позволяющих одному разуму контролировать другой.
Политический реализм не считает, что современная структура международных отношений, характеризующихся крайней нестабильностью, не может быть изменена. Баланс сил, например, является постоянным элементом плюралистических обществ и может действовать в условиях относительной стабильности и мирного конфликта, как в Соединенных Штатах. Если бы факторы, составляющие основу этих условий, можно было перенести на уровень международных отношений, то тем самым были бы созданы подобные условия для мира и стабильности между государствами, как это наблюдалось между некоторыми из них на протяжении длительных исторических периодов.
То, что справедливо для международных отношений в целом, справедливо и для отдельных государств как главных участников этих отношений. Главным критерием правильности внешней политики государства политический реализм считает отстаивание им своих национальных интересов. В то же время связь между национальным интересом и его носителем — государством является продуктом истории и поэтому со временем может исчезнуть. Политический реализм не отрицает того, что со временем национальные государства могут быть заменены некими образованиями принципиально иного характера, в большей степени отвечающими техническим возможностям и моральным требованиям будущего.
Для реалистического направления одним из важнейших вопросов изучения международной политики является вопрос о том, как может быть трансформирован современный мир. Реалисты убеждены, что подобная трансформация может быть осуществлена только путем искусной манипуляции теми силами, которые влияют и будут влиять на политику. Но они не считают возможной трансформацию современного мирового порядка путем изменения политической реальности, функционирующей по своим законам, с помощью неких абстрактных идеалов, в которых эти законы не учитываются. <…>
Предмет политического конфликта. Говоря о предмете политического конфликта, следует вернуться к пониманию самой природы политики, политического начала в общественной жизни. Мир политики — это мир публичности, пространство для множества возможных действий. Когда различные возможности вступают в открытое жизненное пространство, они изменяют свой статус, теряют свою скрытость и открываются в столкновении мнений, становясь в силу этого общественными, «публичными». В этом общественном столкновении мнений социальный мир приобретает новый характер, становится политическим миром. Политика в истинном смысле этого слова может быть только публичной деятельностью. Истинная политика, по мнению немецкого философа Карла Ясперса, представляет собой процесс, в котором путем свободной духовной борьбы воспитывается общественное сознание, — процесс, возможный лишь в том случае, если имеет место воздействие на других путем убеждения, предполагающее высказывание речей и возражение на них.
Мир политики представляет собой мир опосредованных отношений, способствующих конкретной индивидуальной свободе благодаря возможности выбора, но в то же время генерирующих недовольство и беспокойство. В результате появляются стратегия действий и ценностные суждения, придавая политическим представлениям корыстный характер. Это не всегда делает реальным открытый конфликт, но всегда создает возможность сделать его реальным, ибо каждый индивидуальный или групповой субъект, имеющий свои собственные интересы, сталкивается с интересами других людей. Интересы могут оказаться совместимыми или, по крайней мере, признаваемыми равновесными. Но никакая предустановленная гармония здесь не гарантируется.
Предметом политического конфликта является дефицит достаточно специфических ресурсов — государственной власти, устройства властных институтов, политических статусов и ролей социальных групп, ценностей и символов, являющихся базой политической власти и в целом данной политической общности. В этом, как известно, состоит ключевое отличие политического конфликта в сравнении, скажем, с индустриальным. Если в экономике существует возможность поделить ресурсы более или менее справедливо, согласиться на кооперацию, чтобы сначала увеличить производство продукта, а уже потом его разделить, то в политике это чаще всего оказывается невозможным. Пост Президента, главы правительства нельзя разделить, да и число мест в парламенте строго ограничено. Если в экономике, согласно либеральной доктрине, все вещи имеют меновую стоимость, то в политике иначе: для политической свободы и политической независимости нет справедливого эквивалента, как бы велика ни была предлагаемая взамен сумма. Предпочтения в политике проявляют свою несоизмеримость, поэтому выбор часто носит произвольный характер.
Вообще же, в строгом смысле слова, у политики нет собственной предметной области. Это означает, что предметом политического конфликта может стать любая ценность, природа которой изначально не имеет политического характера: экономическая, культурная, эстетическая и т. п. Примером может служить любой вопрос, внесенный, например, в повестку дня парламентского заседания: трудовое законодательство, межбюджетные отношения, межэтническая напряженность, государственная символика и т. п. При этом производство политической продукции (программ, заявлений, платформ, лозунгов, символов) является монополией профессионалов: у рядовых граждан отсутствует должная компетентность в политике. Все это делает рынок политики одним из наименее свободных рынков. Отсюда жесткость межпартийной конкуренции за голоса избирателей, инициируемая сверху, от ее институционализированных субъектов, прежде всего политических партий, элитных группировок и т. д. Решение политических вопросов, с точки зрения политики, часто является не целью, но лишь результатом парламентской деятельности. Цель же состоит в безоговорочной победе над противником.
Этому служат и соответствующие политические средства, включая методы ведения политических дискуссий. Неистовость политической полемики и постоянное обращение к этике их участников объясняется, помимо прочего, тем, что кредит доверия каждому политику выдан не только в обмен на пропагандируемые им идеи, но и ему лично. Его личностные качества предстают высшей гарантией того представления о социальном мире, которое он проповедует. Поэтому оппонент стремится не только к тому, чтобы опровергнуть эти идеи чисто логическими и научными аргументами, но и дискредитировать их, дискредитируя автора. «Выдавая лицензию поражать не только идеи, но и саму личность противника, логика политического поля чрезвычайно благоприятствует стратегии озлобленности», — подчеркивает П. Бурдье [3]. Поскольку истина в политике не имеет никакого онтологического преимущества, не пользуется привилегией, такая дискредитация может принести большие политические дивиденды одним и большой ущерб другим участникам конфликта.
Таким образом, приведенные характеристики, на наш взгляд, позволяют отличить политический конфликт от любой иной разновидности социального конфликта. Однако они еще не дают ответа на вопрос, поставленный вначале: какова специфическая предметность политических конфликтов на пороге нового тысячелетия? В свое время сотрудником госдепартамента США Ф. Фукуямой была высказана мысль о том, что войны будущего возникнут по вопросам распределения и контроля над ресурсами («потребительские войны») в условиях полной и безраздельной победы либеральных принципов и форм организации общественной жизни. Эта точка зрения, особенно в части торжества либерализма, вызвала резкую критику прежде всего западных интеллектуалов (Р. Дарендорфа, И. Валлерстайна и др.). Своеобразным ответом Фукуяме может служить концепция конфликга цивилизаций С. Хантингтона, в которой обращается внимание не столько на экономические, сколько на культурные основания конфликтов и, прежде всего, на рост цивилизационной идентичности людей и обострение борьбы между нациями и группами, представляющими различные цивилизации.
Как бы ни относиться к этим позициям, но ясно одно: классические идеологии больше не формируют линию массового поведения людей в отношении того, как должно быть организовано общество и распределена в нем политическая власть. Как справедливо отмечает 3. Бжезинский, «наш век был одним из столетий фанатического догматизма, в нем доминировало желание создать принудительную утопию в общественном измерении человеческой жизни. Вопрос, возникающий после окончания этого конфликта, состоит в следующем: какими будут наиболее вероятные интеллектуальные и эмоциональные мобилизующие силы политических дискуссий будущего?» [4]. По мнению автора, эти дискуссии развернутся не столько вокруг внешних обстоятельств жизни людей, социального и политического устройства общества, которые, по его мнению, уже определены, сколько будут обращены к внутренним аспектам существования человека, таким, как контроль над рождаемостью и смертностью, увеличение продолжительности жизни, пересадка мозга, синтез человеческого и искусственного интеллекта и т. п.
При этом опасность заключается не только в бесконтрольных изменениях, имеющих непредсказуемые последствия, но и в растущем разрыве в реализации условий жизни человека. На смену экономическому неравенству как следствию промышленной революции, ответом на которую стал марксизм, идет неравенство в органических условиях жизни людей, что сделает мир еще более разделенным с точки зрения доходов. Это поставит серьезные угрозы перед человечеством в новом XXI веке.
Вместе с тем, вряд ли можно согласиться с выводом о том, что основные вопросы, касающиеся социального устройства общества, уже решены. Базовый консенсус в отношении демократии и прав человека как отправного пункта политической организации, опирающейся на свободный рынок и частное предпринимательство, носит в основном ритуальный характер. Когда граждане лишены элементарных условий существования, они испытывают либо отчуждение от политики, либо склонность к насильственным методам борьбы. Как известно, ни то, ни другое не имеет ничего общего с подлинной демократией. К слову сказать, ее очередная, третья по счету волна, по мнению специалистов-транзитологов, сменяется новым откатом, и целый ряд молодых демократий, включая Россию, вновь испытывают соблазны авторитаризма [5].
Завершая анализ этой проблемы, следует подчеркнуть, что приоритетной задачей в зрелом политическом конфликте остается борьба за власть и политическое доминирование с целью трансформации или сохранения в неизменном виде существующего социального и политического порядка. Решению этой задачи подчинено завоевание прочих политических ресурсов — институциональных, финансовых, силовых и — что особенно важно в последнее время — информационных. При этом следует иметь в виду, что, определяя политику и политический конфликт через категорию власти, важно удержаться в рамках собственно политических явлений, поскольку неограниченная власть является не более, чем обычной грубой силой. По мнению известных современных политологов Р. И. Гудина и Х.-Д. Клингеманна, она не имеет никакого отношения к политической власти как таковой, за исключением разве что отдельных отклонений, сфера действий которых достаточно узка. «Грубая сила в ее чистой форме является предметом изучения физики (или таких ее общественных аналогов, как военное дело или боевые искусства), но никак не политической науки. Сущность политики, как нам представляется, состоит именно в ограничениях, налагаемых на политических деятелей, и в тех стратегических маневрах, которые предпринимаются для того, чтобы не выходить за очерченные ими пределы. Как нам представляется, именно анализ этих ограничений: откуда они возникают, как действуют, какие шаги могут предпринимать политические агенты, не выходя за их рамки, — и лежит в основе изучения политики» [6]. Последняя, таким образом, может быть охарактеризована как ограниченное применение социальной власти.
В последние десятилетия ограничения, сложившиеся во внутренней политике отдельных государств и в международных отношениях, подвергаются серьезным испытаниям. Одним из главных факторов здесь выступает глобализация во всем многообразии ее финансовых, производственных, институциональных и духовно-интеллектуальных аспектов. Под воздействием этого процесса качественно меняется роль политической системы, и прежде всего национального государства, встречающего серьезный вызов извне и вынужденного взять на себя ответственность за создание условий для постоянного самообновления общества, сохранения его способности к эффективному соревнованию в жестких экономических и политических условиях. Возникает повышенный спрос на политику «стратегических приоритетов», способную обеспечить достижение равенства возможностей, повышение социальной мобильности населения и на этом пути уменьшить склонность различных социальных групп к крайним формам протеста. Однако никакой предопределенности такого варианта развития нет и быть не может, растет тревога по поводу того, что правящие элиты слабо подготовлены к тому, чтобы дать достойный и своевременный ответ на новые исторические вызовы. Более того, по мере развития процесса глобализации все более настойчивыми становятся попытки опорочить политические порядки и политические институты, и прежде всего государство. «Трагедия капитализма заключается не только в его неспособности понять свою зависимость от государства, но и в попытках очернить политику, что может превратить его в фактического врага самой демократии», — считает Т. Лоуи [7].
Негативный опыт такого рода имеется: реакцией на глобализационные тенденции первой трети XX века стали фашистские, национал-социалистские, коммунистические диктатуры, мировая война и принесенные ею жертвы и разрушения. Нынешние экономические факторы также порождают глубокие и опасные социальные расколы, способные совмещаться с этническими, языковыми и религиозными размежеваниями и порождать острые и разрушительные конфликты.
Таким образом, на смену одним, вполне «прирученным» конфликтам, приходят другие, стремительно расширяется количество и разнообразие политических проблем, с которыми граждане обращаются к власти, а следовательно, и проблематика политических конфликтов. Для того, чтобы справиться с ними, необходимо, чтобы политический процесс в той или иной стране получил полное признание и легитимацию, включая в первую очередь демократические правила игры, а также чтобы имелся позитивный опыт ненасильственного разрешения конфликтов.
2. Субъекты политических конфликтов. Проблема политической субъектности представляется еще более сложной, чем предмет будущих конфликтов. Как уже говорилось, в политической науке существует несколько подходов к этому вопросу.
Одной из самых влиятельных долгое время была теория классового конфликта К. Маркса. Согласно ей, экономические отношения определяют все прочие, политическая борьба есть лишь простое отражение классового конфликта, корни которого скрываются в отношениях собственности. Высшей формой конфликта является политическая и социальная революция, выполняющая роль «локомотива истории», т. е. двигателя прогресса. Несмотря на объективные, структурные условия, порождающие революции (антагонистические противоречия в отношениях собственности и власти, сложившиеся между двумя основными классами — буржуазией и пролетариатом), революция нуждается также в зрелости субъективного фактора, т. е. в политической мобилизации угнетенного класса и его готовности к решающей схватке.
Последующие авторы (М. Вебер, Р. Дарендорф и др.), используя термин «класс», наполняли его совсем другим содержанием. М. Вебер и впоследствии американские функционалисты придали ему дескриптивное значение «слоя» как категории, при помощи которой исследуется социальный порядок в обществе. Р. Дарендорф попытался вернуть термину «класс» аутентичный смысл как категории политического конфликта, сведя общественное размежевание к двум основным классам — управляющим и управляемым. Последние существуют в любой организации, где есть четкое распределение ролей: в университете, на предприятии, в военном батальоне, и, разумеется, в государстве. К середине 70-х гг. господствующим классом стали называть «технократов», умело манипулирующих уникальными знаниями. По определению А. Турена, технократы превратились не только в доминирующий класс постиндустриального общества, но и в субъекта подавления остальных социальных слоев и групп. Противоречия постиндустриальной социальной структуры состоят в том, что классу технократов противостоят подавленный класс исполнителей и отчужденный класс, состоящий из представителей устаревающих профессий, членов замкнутых региональных сообществ и т. д. В этом контексте переход от индустриального общества к постиндустриальному можно рассматривать как переход от общества эксплуатации к обществу отчуждения. В западной политической науке утвердилось представление о том, что основой власти отныне является не статусное положение, а реальные способности человека к творческой, созидательной деятельности, к усвоению, обработке и продуцированию информации и знаний.
Таким образом, исчезновение субъектов традиционного классового конфликта, исследованного и описанного К. Марксом, не означает его исчезновения как такового. В недрах постиндустриального общества зреет новый классовый конфликт, принципиально отличающийся от прежних типов социального противостояния уровнем своей комплексности. «Хотя с формальной точки зрения диспозиция двух основных классов остается прежней, но истоки противоречий между ними качественно иные», — считает В. Л. Иноземцев. — «Представители господствующего класса на все более глубоком уровне усваивают систему нематериалистической мотивации... Напротив, представители угнетенного класса в той же мере, что и ранее, стремятся удовлетворить свои материальные потребности и продают свой труд в первую очередь ради материального вознаграждения, руководствуясь лишь экономическими стимулами. При этом новое классовое противостояние возникает не между приверженцами одного типа ценностей, располагающими разными возможностями для их реализации, — зреет конфликт двух общественных групп, каждая из которых выступает носителем собственной ценностной ориентации, принципиально отличной от другой» [8]. Отсюда вывод, встречающий все более широкую поддержку исследователей: человечество сегодня разделено не по отношению к средствам производства, не по уровню материального достатка, а по типу цели, к которой стремятся люди, и такое разделение является самым принципиальным из всех, какие знала история.
Интеллектуальное расслоение, достигшее беспрецедентных масштабов, становится основой всякого иного социального расслоения, и таит в себе серьезные опасности. Все ранее известные принципы социального деления — от базировавшихся на собственности до предполагавших в качестве своей основы профессиональную деятельность или положение в бюрократической иерархии — были менее жесткими и в гораздо меньшей мере заданными естественными и неустранимыми факторами. Именно поэтому в экономическую эпоху классовая борьба могла давать представителям угнетенных классов желаемые результаты. Но ныне положение меняется. Люди, составляющие сегодня элиту общества, вне зависимости от того, как она будет названа — новым классом, технократической прослойкой или меритократией, — обладают качествами, не обусловленными внешними социальными факторами. Впервые в истории условием принадлежности к господствующему классу становится не право распоряжаться благом, а способность им воспользоваться.
Усилится ли социальная поляризация на последующих этапах постэкономической трансформации и в каких формах — эволюционных или революционных — будет протекать основной социальный конфликт, сказать пока сложно. Ответы на многие актуальные вопросы может дать только ход социального развития ближайших десятилетий. С позиций же сегодняшнего дня можно лишь констатировать, что отмеченные выше факты представляются не случайными и эпизодическими, а отражают закономерные процессы. Однако вряд ли можно согласиться с такими рекомендациями в адрес государства, что оно должно обеспечить условия для ускорения революции интеллектуалов, невзирая на сопротивление низших классов и не идя им ни на какие уступки ради становления в будущем основ более передового общества [9]. Задача государства, с нашей точки зрения, как раз и состоит в том, чтобы осуществить этот переход к более высокой стадии развития без насильственных потрясений и человеческих жертв, что возможно лишь при условии учета интересов всех групп, слоев, противоборствующих сил.
Отдельную проблему представляет собой применение методологического потенциала классовой модели конфликта к иному, нежели западный, структурному и цивилизационному контексту. Прежде всего это касается переходных обществ и, в частности, России. Происходящие здесь экономические и социально-политические процессы (в первую очередь, приватизация и сопутствующее ей резкое экономическое и социальное расслоение общества) нередко воспроизводят все объективные предпосылки для вызревания классического классового конфликта. В последнее время мы все чаще становимся свидетелями тех или иных эксцессов, связанных с отношениями владения, пользования и распоряжения собственностью на крупнейшие объекты российской экономики. Отношение российского общества к итогам приватизации остается откровенно отрицательным: можно даже сказать, что по этому вопросу среди россиян сложился стойкий негативный консенсус и установка на необходимость их пересмотра. Промедление власти, также проартикулировавшей эту проблему как «необходимость наведения порядка», «инвентаризации» положения дел в отношениях собственности, но не желающей идти на пересмотр итогов приватизации, может стать дополнительным фактором к возникновению спонтанного и радикального в своих формах политического протеста.
Не менее сложная общественная трансформация прослеживается в рамках либерального подхода к политике и политическому конфликту. Как уже говорилось, здесь еще со времен А. Бентли и Г. Уоллеса отдавалось предпочтение понятию «группа интересов», а сам политический процесс рассматривался —
в рамках плюралистической модели демократии — как перманентное взаимодействие и соперничество таких групп, всякий раз завершающееся той или иной разновидностью баланса их интересов. Наиболее ярким подтверждением справедливости (хотя и относительной) такого взгляда на демократический политический процесс являлся либерально-демократический консенсус 60-70-х годов XX века.
Однако слабость этого подхода к анализу политического процесса и сопутствующих ему конфликтов состояла в том, что он игнорировал разность потенциалов, а следовательно, и возможностей влияния на политические решения различных социальных групп. В частности, влияние бизнеса, государственной и партийной бюрократии пока не обнаруживает никакой тенденции к ослаблению. Между тем, процессы, протекающие в гражданском обществе, не могут не вселять тревогу. Появились большие массы людей разобщенных и часто деморализованных, от лица которых выступает и которых эксплуатирует все возрастающее число демагогов и псевдо-харизматических фигур, выступающих от имени той или иной расы или религии. Общей чертой ассоциаций современных развитых демократий является их существенное ослабление. Даже воспетое А. де Токвилем американское гражданское общество — союзы, церкви, группы по интересам, этнические организации, политические партии и секты, общества самосовершенствования и благотворительные общества, местные филантропические организации, соседские клубы и кооперативы, религиозные товарищества и другие ассоциации — в большинстве своем неустойчивы, плохо финансируются и находятся под угрозой закрытия. «Сфера их влияния и сила их воздействия менее значительны, чем раньше», — считает американский теоретик М. Уолцер [10]. Самые шумные и наиболее экстремистски настроенные группы являются вместе с тем слабейшими и беднейшими изо всех групп. «Бедняки современных американских городов, принадлежащие по большей части к различным меньшинствам, практически не могут наладить между собой сколь-нибудъ устойчивого взаимодействия. Взаимопомощь, сохранение культур и самозащита громко провозглашаются, но претворяются в жизнь крайне неэффективно. Отсутствие надежной основы и хорошего финансирования современных институтов помощи бедным не позволяет сосредоточить усилия на дисциплинировании отщепенцев. Они остаются социально незащищенными и уязвимыми» [11].
Все эти процессы усиливаются, а их последствия усугубляются из-за явно стабилизировавшегося высокого уровня безработицы и неполной занятости. Безработица ослабляет семейные узы, заставляет людей порывать со своим профсоюзом и с группами по интересам, истощает ресурсы общины, ведет к политическому отчуждению и уходу в себя («чистому индивидуализму»), повышает криминогенность.
В общем и целом данные процессы должны вызывать серьезную озабоченность, поскольку в демократическом обществе способность действовать сообща предпочтительней, чем уход в себя и одиночество. Кроме того, многие из этих разобщенных индивидов становятся добычей крайне правых, ультра-националистических, фундаменталистских или ксенофобских инициатив, серьезно угрожающих самим основам демократических обществ. Первостепенное значение имеют правительственные стратегии по созданию рабочих
мест и по финансированию и поддержке профсоюзного движения. Профсоюзы служат не только испытательным полигоном разнообразных демократических стратегий, но и оружием «противостояния» в экономике, а также оплотом локальной солидарности и взаимопомощи.
Под воздействием постиндустриализма серьезные трансформации переживает не только социальная, но и политическая инфраструктура общества. Исследователи современных западных политик обращают внимание на кризис публичной сферы и гражданственности как следствие разрушения прежних форм социальности. «Великий разрушительный процесс нашего столетия разорвал ткани, в прежние времена считавшиеся само собой данными. Краткосрочная кристаллизация индивидуальных элементов пришла на смену региональным, религиозным и классовым структурам. Общество то видно, то его не видно, не говоря уже об "общественном мнении", — считает Р. Дарендорф» [12].
Фрагментация и универсализация — основные свойства новой социальности — деформируют политические системы представительных демократий. Некогда могучие идеологии, партии и профсоюзы, интегрировавшие большие сегменты общества, теряют свое прежнее значение, дробятся, начинают играть иные роли. Ослабление социально-классового конфликта, идеологического противостояния и рост влияния постматериальных ценностей сопровождаются увеличением доли принципиально немажоритарных идеологий и способов групповой идентификации (этнических, религиозных, сексуальных, половозрастных, эстетических и т.д.). Лишающиеся гарантированной поддержки массового электората партии все больше превращаются в избирательные машины для лидеров. Как следствие, отмечается усиление фрагментации парламентов, а в деятельности депутатов нарастает тенденция к представительству не столько социально-классовых или идеологических различий, сколько интересов своих избирательных округов или регионов.
Гражданственность как выражение идеологии представительной демократии теряет свои основания или приобретает новые черты. Ю. Хабермас, например, видит путь формирования новых общностей в обществах без классов, статусов и партий в дискурсивной деятельности, порождающей коммуникативные системы [13]. Другие авторы, и в частности Р. Дарендорф, возлагают надежды на «коммунитаризм», занявший в конце XX века место «коллективизма». Исследователи пишут о политизации социально-культурных различий и об уходе на задний план требований признания экономических и политических прав. Групповая самоидентификация индивидов приобретает характер мозаичный, обусловленный выдвижением на передний план множества самых разных критериев. «Народ» и «класс» уступают место представлению о совокупности граждан и социальных групп, чьи права должны соблюдаться в партнерских взаимоотношениях с другими социальными группами и гражданами, а не в конфронтационном противостоянии государства и общества или одного класса с другим. Политическая теория от предложений унифицированного макронолитического регулирования на основе систематически определяемой воли большинства все чаще обращается к анализу особенностей жизнедеятельности и взаимодействий различных социальных групп и к поиску способов гарантировать их сохранение и сосуществование. А нормативная либеральная теория ныне подвергается критике за невнимание к проблемам культурного многообразия общества.
В последние десятилетия выявились некие тенденции развития, которые заставили говорить о начале качественно нового этапа в истории западных обществ. Во-первых, качественно изменяется содержание работы институтов представительства и отношение к ним граждан. «Место политических партий занимают специфические интересы и образующиеся вокруг них социальные движения; индивиды больше не "принадлежат" какой-то одной группе, но меняют свою "принадлежность" в зависимости от того, насколько важной оказывается для них та или иная проблема в то или иное время, — подчеркивает Р. Дарендорф. — Пока что не изобретены институты, соответствующие этой новой реальности. Раньше не только партии, но и парламенты строились вокруг идеи классовой борьбы, с "правыми" и "левыми" на своих надлежащих местах» [14]. Теперь же социально-экономическое и идейно-классовое представительство вытесняется, постепенно трансформируется в персонально-эмоциональное, региональное и социетально-политическое.
Во-вторых, идея подчинения меньшинства большинству — системообразу-ющая идея демократии — все сильнее теснима требованием обеспечения прав именно меньшинства, даже точнее — меньшинств. Причем не столько в виде традиционного либерального требования формального равенства, сколько через дифференцированное отношение к специфическим особенностям тех или иных социальных групп. В политическом сознании граждан западных стран происходит весьма важная переакцентировка внимания: все более преобладает идея порочности какой-либо гегемонии на основе численного или силового превосходства. Либеральная мысль сосредотачивает свои усилия на поиске механизмов обеспечения прав меньшинств самого разного рода и в самых разных областях, хотя в реальности это противоречит фундаментальному принципу демократии — единые правила для всех граждан.
В целом формирование политического большинства делается все проблематичнее, становится результатом кропотливой деятельности по отлаживанию и артикуляции разнородных интересов возрастающего числа меньшинств и нередко имеет вид их (интересов) все усложняющихся комбинаций. В политическом процессе это выражается, например, во внимании к формированию парламентского большинства из нескольких компонентов — меньшинств. Западноевропейские правительства все чаще становятся коалиционными. Идейная фрагментация электората в последние десятилетия не только сокращает размеры так называемой «гарантированной поддержки» старых политических партий, но и делает в принципе проблематичным образование крупных, однородно ориентированных сегментов политического рынка. Это вынуждает политические партии менять стратегию, усиливать внимание к интересам самых разных меньшинств, искать лозунги, которые не столько привлекают своей определенностью, сколько не отпугивают своей многозначностью, «общечеловеческим содержанием». А поскольку лучше писаных программ эту роль выполняют образы, то имиджи политиков становятся главными действующими «лицами» политического процесса [15]. Тем самым политика приобретает все более элитарный и театрализованный характер.
Что касается России, то здесь политические акторы действуют в неструктурированной социальной среде и фактически не справляются с осуществлением функции артикулирования и агрегирования интересов. Российские политические партии придают себе идеологический облик post factum, включившись в политический процесс в качестве избирательных машин для лидеров, используя политмаркетинг и менеджмент для проталкивания на политический рынок имиджей политиков. Отсюда превращение парламента в арену столкновений конкурирующих между собой элитных группировок, а не выполнение им функции института социально-классового или идеологического представительства. «В думской избирательной кампании 1999 г. тенденции к преобладанию внутриэлитной конкуренции и регионального представительства доминировали уже совершенно отчетливым образом и в составе участников, и в направлениях борьбы», — считает С. Н. Пшизова [16].
Отмеченные тенденции все больше придают политике элитарный характер, превращая массы в лучшем случае в простую публику, в худшем — в пассивную массовку для политических актеров. Возникшие еще на рубеже XIX-XX вв. элитистские концепции политики Г. Моски, В. Парето и других сегодня приобретают новый смысл и зачастую теряют то демократическое начало, которое они получили стараниями Дж. Шумпетера, С. Липсета, С. Хантингтона и других.
Как известно, в рамках теории элит источником политического конфликта являются внугриэлитные противоречия, тогда как массы остаются инертными и не участвуют в политической борьбе. Вместе с тем, в случае прекращения доступа в элиту способных и волевых индивидов происходит не только ее внутреннее вырождение, но и формирование протестного движения в обществе, возглавляемого контрэлитой. Суть политического процесса в таком случае трактуется как перманентный круговорот («циркуляция») элит, осуществляемый, как правило, насильственным путем.
Элитарный подход к феномену политического конфликта сегодня получает новое дыхание в рамках постмодернистских трактовок политики. Согласно им, политика есть форма рисковой деятельности, осуществляемая профессионалами, оспаривающими друг у друга возможность определять характер и поведение власти. Решающим здесь является принцип неопределенности, отраженный в понятии риска. Уже это понятие выводит современную политическую науку за пределы классического детерминизма с его «непреложными закономерностями» и предопределенными финалами. Политика обособляется от общества, утверждая свою «профессиональную» автономию и свои внутренние нормы, и этот процесс сопровождается эмансипацией власти от давления со стороны ценностной сферы. Вместе с тем соотношение между двумя детерминантами власти — со стороны интересов и со стороны ценностей — представляет сегодня одну из важнейших проблем политологического анализа.
Что же касается форм проявления конфликтов будущего, то для широкомасштабной массовой мобилизации в форме революционных движений сегодня нет достаточного потенциала в силу дискредитации «просветительского революционаризма» как формы политического действия. Сказанное не означает, что больше не будет восстаний, переворотов, мятежей и бунтов, однако нельзя не признать того, что изменился философский смысл подобных событий: они воспринимаются как акты отчаяния, а не как провозвестники лучшего порядка. Во многом такое положение вещей является следствием разрушения самой идеи глобального проекта, Великой Утопии, разрушения, предпринятого философией постмодернизма с целью дискредитации социокультурных оснований тоталитаризма. Результаты последних масштабных потрясений — так называемых «нежных», «бархатных» и прочих революций в странах Центральной и Юго-Восточной Европы как раз и состоят в разрушении и полной дискредитации всех великих утопий как определенного механизма массовой мобилизации. Не случайно эти революции конца 80-х - начала 90-х годов некоторые авторы называют «антиреволюционными революциями» [17]. Но такой итог вовсе нельзя считать благом и избавлением от всех существующих и новых проблем. По образному выражению А. С. Панарина, «пассионарии будущего, будучи радикально обескураженными постмодернистской иронией над большими историческими рассказами и проектами, превращаются в самых худших реставраторов прошлого... Ибо их призвание — радикализм, а в сохранении настоящего нет простора радикализму и максимализму» [18]. Иными словами, те, кто дискредитирует любые альтернативы будущего, желая защитить цивилизацию от фанатизма и радикализма, рискуют вызвать дух фундаментализма далекого прошлого, поскольку мера удаленности от прошлого как раз и становится мерой вдохновительного радикализма.
В заключение несколько слов о нынешней политической ситуации в России. Этап развития, переживаемый сегодня нашей страной, обладает повышенной конфликтогенностью в силу целого ряда причин. Здесь и историческое наследие, и неудачи реформирования последних лет, и упрошенное, догматическое видение самой проблематики этого реформирования властвующей элитой, и довольно пристрастные выводы из анализа накопленного опыта, и многое другое. Последние десять лет в истории российского государства и общества отличались высоким динамизмом политических процессов, повышенной конфликтностью и конфликтогенностью, сложной расстановкой и ожесточенным противоборством политических сил и даже государственных институтов (конфликт законодательной и исполнительной ветвей власти в октябре 1993 г.). Этот опыт, на наш взгляд, нуждается в глубоком и всестороннем осмыслении прежде всего с конфликтологических позиций, чтобы быть в состоянии дать квалифицированный прогноз вероятных конфликтов в будущем.
Как представляется, для нынешней российской власти вопрос о общественном предназначении конфликтологии в свете современных социальных и политических процессов — это далеко не праздный вопрос. Ей объективно нужна независимая конфликтологическая экспертиза, рекомендации и помощь экспертного сообщества на тех новых направлениях реформирования российского государства и общества, которые сегодня предложены президентом
В. Путиным. Многие из этих направлений затрагивают не только конституционные основы государства, но и достигнутые в результате острой борьбы; компромиссы реальных политических сил. Следовательно, сохранение общественной стабильности на новом этапе реформ предстает как стратегическая задача новой власти, решение которой невозможно без тщательной и объективной конфликтологической экспертизы.
Между тем, полноценное осознание этой задачи как властью, так и обществом пока представляется сомнительным. Более того, политический дискурс, сформировавшийся с появлением на политической сцене России нового и сильного лидера, тяготеет к тому, чтобы вообще исключить конфликты из повседневной политической практики. Это означает ни много, ни мало, как непризнание статуса политической оппозиции как естественного контрагента конфликтного противоборства, включая ее право на критику инициатив власти и отстаивание альтернативной точки зрения. Отсюда такие заявления как «Путин- абсолютен», «управляемая демократия», «манипулятивная демократия», « патронируемая демократия в качестве единственно приемлемых и неизбежных на сегодняшний день форм государственного устройства и типов организации российской власти.
Все (или большинство) экспертов вдруг «с пониманием» заговорили о предстоящей «зачистке политического поля» (т. е. маргинализации партий как субъектов политического процесса), о выходе из моды публичной политики, о нарастающем давлении на СМИ, принадлежащих потенциально нелояльным группам и т. д. Не только политиками, но и общественностью, включая значительную часть политологического экспертного сообщества, последние предложения и действия президента В. Путина в области административной реформы встречены «на ура», и лишь единицы высказали определенные опасения по поводу того, что не все в них безупречно как с формально-правовой, так и с практически-политической точек зрения.
Стоит еще раз подчеркнуть, что политика предполагает гетерогенность общества, поскольку в социально однородном обществе она не нужна, точнее, для нее нет основы. Политика в истинном смысле этого слова может быть только публичной деятельностью, свободным обменом позиций, точек зрения, программ и платформ. Уже сегодня политики в этом смысле в России нет. Ее заменила псевдополитика: бюрократические интриги, пропаганда, пиар и политтехнологии. Начало отмиранию публичной политики в России положили события октября 1993 года и принятие Конституции 12 декабря того же года. Сегодня мы можем получить завершение этого процесса.
С сожалением приходится признать, что, несмотря на глубину и масштаб перемен, происшедших за минувшие годы, в политическом сознании российских граждан и лидеров общественного мнения мало что изменилось. Иммунитет от авторитарных или конформистских соблазнов, казалось бы, прочно привитый перестройкой, оказался нестойким и непродолжительным, а степень внушаемости населения поразила даже бывалых и видавших виды аналитиков. Как представляется, ответственность за это несут не только политики, действующие в соответствии с правилами своего ремесла, т. е. с использованием всех возможных средств для достижения цели, но и интеллектуалы, политические аналитики, призванные без гнева и пристрастия отслеживать происходящие процессы и давать соответствующие рекомендации не только власти, но и структурам гражданского общества. Между тем, последняя функция все эти годы выполнялась из рук вон плохо в силу самых различных причин.
В последнее время, в связи с рядом юбилейных дат (10-летие независимой России, 10-летие российского парламентаризма) заметны попытки экспертного сообщества подытожить собственные «достижения» последних лет и дать им соответствующую оценку. Откровенно говоря, эти оценки удручают: распад союзного государства «казался более правильным», появление института президентства в РСФСР «казалось огромным благом» и т.п. [19]. Не менее жесткие оценки высказаны в адрес современного российского политологического экспертного сообщества: что «все превращается в разухабистое продавание собственных мозгов», и даже что «российского экспертного сообщества вообще не существует» [20]. Такие выводы наводят на мысль о том, что независимый интеллектуал, как один из центральных институтов гражданского общества на Западе, у нас просто не существует ни в единственном лице, ни в виде коллективного субъекта, вследствие чего в стране проводится такая, а не какая-то иная политика, и у общества нет существенных каналов и возможностей оказать на нее влияние. Малы эти возможности и у разного рода ассоциаций — политологической, конфликтологической, возникшей всего два года назад, экспертов различных научных центров и фондов. Видимо, в ближайшей перспективе никаких серьезных подвижек к лучшему здесь не предвидится.
Однако у нас еще остается конфликтология как учебная дисциплина, ставящая своей целью приобщение молодого поколения российских граждан (учащихся и студенческой молодежи) к основам конфликтологических знаний, привитие им необходимых умений и навыков, культуры конфликтного поведения. Конфликтология в последнее время активно преподается в учебных заведениях разного уровня и профиля, а сам предмет встречает живой интерес и поддержку слушателей. Полагаю, что это достаточно мощное и современное оружие, при помощи которого в перспективе можно ограничивать наиболее экспансионистские поползновения власти и государства в целом в сферу интересов и деятельности гражданского общества и облагородить саму политику. Преподавание конфликтологии должно научить новое поколение россиян умению самоорганизовываться, чтобы защищать свои интересы, учету интересов противоположной стороны в процессе конфликтного взаимодействия, культуре диалога и восприятию аргументации контрагента конфликта, поиску зон согласия в процессе выработки компромиссного решения. Помимо прочего, это призвано сформировать в обществе и соответствующий нравственный климат, когда разнообразие взглядов, позиций и интересов — при условии их конструктивного взаимодействия — будет цениться выше, чем сегодня. Главное же, на наш взгляд, состоит в том, чтобы, «открывая», легитимируя конфликт, привить обществу иммунитет от его разрушительных, насильственных форм, тем более, что именно преобладание таких форм в нашем далеком и недавнем прошлом дискредитирует само понятие конфликта и серьезно препятствует формированию конфликтологической парадигмы мировосприятия.
Структура и основные формы политических конфликтов
Конфликты, как уже отмечалось (гл. 17), являются наиболее распространенным источником и формой политических изменений, в связи с чем разработка технологий управления и контроля за ними, позволяющих снизить издержки конкуренции за власть и уменьшить собственные потери на этом поприще, становятся задачей первостепенной важности для любого участника политических отношений и тем более для правящего режима.
В принципе конфликт представляет собой один из возможных вариантов взаимодействия политических субъектов. Однако из-за неоднородности общества, непрерывно порождающего неудовлетворенность людей своим положением, различий во взглядах и иных формах несовпадения позиций чаще всего именно конфликт лежит в основе изменений поведения групп и индивидов, трансформации властных структур, развития политических процессов. Как технологически измеряемая величина конфликт есть разновидность (и результат) конкурентного взаимодействия двух и более сторон (групп, государств, индивидов), оспаривающих друг у друга властные полномочия или ресурсы.
Практически повсеместное желание различных субъектов управлять или контролировать течение политических конфликтов предполагает выявление их основополагающих структурных элементов и параметров, воздействие на которые и может позволить достичь намеченных целей. Данные элементы по-особому структурируют целенаправленную деятельность субъекта в политической сфере, придают ей специфическую форму и содержание. Несмотря на определенные разногласия, специа-листы-конфликтологи, как правило, в качестве основополагающих элементов конфликта выделяют следующие:
источник (предмет) конфликта, выражающий существо разногласий между участниками спора;
повод, характеризующий конкретные события, которые послужили началом активных действий сторон по отстаиванию своих интересов, целей, позиций в отношениях с конкурентом;
стороны конфликта, подразумевающие численность субъектов, непосредственно и косвенно участвующих в оспаривании властных статусов и ресурсов в сфере политики;
восприятие и позиции субъектов, раскрывающие их цели в конкурентном взаимодействии, отношение к контрагентам, восприятие конфликта и иные субъективные характеристики поведения сторон;
средства конфликта, характеризующие типичные применяемые сторонами ресурсы, способы, приемы во взаимодействии друг с другом;
характер конфликта, раскрывающий наиболее типичные отношения конкурирующих сторон, жесткость или пластичность занимаемых ими позиций, способность к модификации предмета спора, вовлечение посредников и т.д.
Выделение основных структурных элементов конфликта обусловливает и определенное понимание его процессуальных свойств или наиболее общих особенностей протекания конкурентного спора сторон. В частности, практически все исследователи сходятся в понимании конфликта как такого конкурентного взаимодействия сторон, ко- i торое обладает разной степенью своего внешнего проявления и интенсивности. В связи с этим выделяются его различные состояния (фазы) и, в частности, скрытое (латентное) протекание конфликта, при котором противоречия между теми или иными субъектами не выражаются в их активных политических действиях, формах открытого противостояния, наносящих или направленных на нанесение ущерба сопернику. Конфликт в данном состоянии протекает в основном за счет изменения внутренних состояний субъектов, так или иначе оценивающих характер сложившихся противоречий, выдвигающих те или иные гипотетические предположения о возможных путях развития отношений с контрагентом и т.д. При этом латентное состояние противостояния сторон показывает, что конфликт является определенной фазой в развертывании противоречий между ними и поэтому не каждое расхождение интересов или несовпадение взглядов субъектов на ту или иную политическую проблему может заканчиваться конфликтом.
Такое потенциальное по сути содержание конфликта качественно меняется при его переходе в открытое состояние, воплощенное уже в конкретных действиях сторон, т.е. разнообразных акциях, направленных в конечном счете на преобладание над соперником. В зависимости от влияния тех или иных внешних и внутренних условий явное противоборство сторон может изменять свое содержание и интенсивность. Так, спор двух соперников может затронуть интересы иных политических субъектов, втянув их в ведущийся спор и увеличив тем самым число конфликтующих сторон. По мере развертывания конфликта в его урегулирование могут быть вовлечены и разнообразные посредники (арбитры), которые могут не только увеличить число участников спора, но и усложнить содержание конкурентных связей и отношений. В то же время изменение позиций сторон или истощение ресурсной базы конфликта могут снять напряженность и сократить число участников спора. Возможны и другие варианты развития событий.
Для того чтобы отразить вариативность развития конфликта в открытой форме, в науке используются понятия «расширение» (сужение) конфликта (свидетельствующее о динамике отношений сторон, ведущей к изменению состава последних, трансформации предмета спора, модификации средств и методов ведения конкуренции в сфере власти) и «эскалация» конфликта (характеризующая степень интенсивности ведущегося спора).
Для выработки и применения технологий, направленных на управление и контроль за ходом конфликта важное значение имеют и тот, и другой его показатели. Например, ученые подметили, что интенсивность конфликта нарастает тогда, когда растут конкурирующие группы; спор касается ценностей (идеалов) и личностей; разрешение конфликта создает значимый для общества прецедент; когда сам конфликт оценивается сторонами только в рамках «выигрыша/проигрыша» или стороны пытаются решить вопрос лишь путем достижения превосходства над соперником и угроз конкуренту; предмет спора расплывчат и потому не дает возможности рационализировать конфликт и к тому же постоянно задевает иные зоны противоречий сторон и т.д.
При перерастании конкуренции в состояние, сопровождающееся крайним ухудшением отношений соперничающих сторон, нарастанием возможностей резкого ухудшения положения и увеличением непредсказуемости развития ситуации, а также качественным снижением возможностей управлять ею и даже утратой ее управляемости, конфликт достигает высшей точки своего развития, а именно – кризиса. Кризисы чреваты самыми тяжелыми и непредсказуемыми последствиями для участвующих в конфликте сторон. Зачастую они ведут к нарастанию напряженности, вооруженным столкновениям, провоцируют новые источники противоречий и конфликтов. В рамках международных отношений даже региональные или внутригосударственные кризисы способны стать источником более масштабных и даже глобальных потрясений (например, Карибский кризис 1962 г., проведение антитеррористической акции в Чечне в конце 90-х гг. и т.д.).
Источники политических конфликтов
Источники политических конфликтов в самом широком плане подразделяются на внесоциальные, социальные и комбинированные. К первым относятся те многочисленные источники политической напряженности, которые базируются на определенных чертах агрессивности человека, чувствах страха, паники, голода и других инстинктивных мотивациях его поведения. Обусловленные такими факторами политические конфликты выступают в виде народных самосудов, голодных бунтов, террористических акций фанатиков, иных нерациональных и внешне мало или вовсе не мотивированных акций.
Специфическим источником политических конфликтов являются и противоречия промежуточного характера, отражающие взаимосвязи человека и природы, где обе стороны вносят свой вклад в развитие конфликта. В частности, это конфликты, вызванные политическими последствиями экологических катастроф, авариями на атомных станциях (в Чернобыле) или крупных предприятиях (Бхопале, где находился крупнейший химический комбинат в Индии в 80-е гг.). Такие масштабные конфликты связаны с урегулированием социальных последствий, вызванных не только стихийными бедствиями, но и самим человеком, усугубляющим эти события (к примеру, после Чернобыльской аварии власти определенное время сознательно не информировали население о случившемся, что только увеличило жертвы и усугубило последствия произошедшего).
Но значительно более широкий круг источников конфликта содержится в его социальных факторах и основаниях. Данные детерминанты крайне разнообразны и могут быть связаны со спецификой тех или иных сфер политики (внутригосударственной и международной), с характером субъектов (индивидуальных, групповых, массовых), а также с иными аспектами.
Чаще всего выделяют три основные причины, лежащие в основе политической конфронтации. Прежде всего это разнообразные формы и аспекты общественных отношений, определяющие несовпадение статусов субъектов политики, их ролевых назначений и функций, интересов и потребностей во власти, а также недостаток ресурсов и т.д. Таковы, условно говоря, объективные источники противоречий, которые имеют высокие шансы стать политическими конфликтами. Они, к примеру, фиксируют расхождения статусов между правящей элитой и контрэлитой, различными группами интересов, теми или иными государствами, регионами и т.д.
Как правило, внешнюю напряженность такого рода конфликтов удается погасить достаточно легко. Однако искоренить источники конфликтной диспозиции сторон, различным образом включенных в политическую игру можно только путем преобразований, либо меняющих саму организацию власти в обществе, либо реформирующих социально-экономические (культурные) основания политической деятельности конкурирующих субъектов. Например, ряд ученых предлагают сегодня концепции сглаживания противоречий между богатыми (Севером) и бедными (Югом) странами на основе утверждения их непреодолимости (теории «островов развития» и «золотого миллиарда», предполагающие способность жить в достатке только населения развитых стран в отличие от иных государств и регионов мира).
Следует учитывать и постоянное видоизменение такого рода источников конфликтов. Например, в современных условиях можно наблюдать обострение отношений между индустриальными и сырьевыми странами, миграционными потоками и процессами урбанизации в развивающихся регионах. В то же время с международной арены уходят «классические» конфликты между национальными государствами, уступая место разнообразным региональным, локальным, цивилизационным противоречиям.
Еще одним важным социальным источником политических конфликтов являются расхождения людей (их групп и объединений) относительно ценностей и политических идеалов, культурных традиций, оценок тех или иных событий, а также другие субъективно значимые представления о политических явлениях. Такие конфликты чаще всего возникают в тех странах, в которых сталкиваются качественно различные мнения о путях реформирования государственности, закладываются основы нового политического устройства общества, ищутся пути выхода из социального кризиса. Например, применительно к системе мировых политических отношений американский ученый Р. Инглхарт указывает, что в настоящее время многие концепции исламского, конфуцианского, буддистского и иных моделей мирового порядка построены не на учете сложившегося и изменяющегося баланса сил в мире, а на апелляции к собственным идеалам и ценностям; по сути дела они призывают к переоценке самых глубоких социокультурных основ современных реалий и философии политики.
В разрешении таких конфликтов найти компромисс порой весьма трудно. Если же, как, к примеру, в современной России, идейные расхождения касаются основополагающих ценностей и приоритетов политического развития, то достижения согласия между конфликтующими сторонами (например приверженцами коммунистических и либерально-демократических идей) приходится добиваться в течение весьма и весьма длительного времени.
В последние годы ряд западных теоретиков (Дж. Бертон, К. Ледерер, Дж. Дэвис и др.) выдвинули теорию «человеческих потребностей», в которой утверждается, что конфликты возникают в результате ущемления или неадекватного удовлетворения потребностей, выражающих основу человеческой личности. Сторонники этой теории относят к базовым источникам конфликтов разные ценности: О. Надлер – идентичность, экономический рост, трансценденцию (внутреннее самораскрытие); Р. Инглхарт – безопасность, общественное признание, нравственное совершенствование и т.п. Удовлетворение подобных потребностей и стремлений не может быть предметом купли-продажи, торга с властью, которая должна лишь видоизменять и совершенствовать политические структуры в целях наиболее полного и адекватного удовлетворения этих универсальных человеческих потребностей.
В связи с неизбежностью осознания людьми своих потребностей ряд ученых указывают еще один весьма типичный источник конфликтов, который вызван неадекватным восприятием как собственных интересов, так и позиций соперников. Иными словами, такими источниками могут выступать не только ошибочные представления людей о собственных интересах, но и их склонность к определенной драматизации разделяющих их с другими людьми статусов, ресурсов и т.д. В последнем случае люди нередко обесчеловечивают противника, приписывая ему только отрицательные свойства, злобные намерения, неискренность и прочие подобные черты, как бы заранее усугубляющие отношения с ним и провоцирующие конфликт даже в тех случаях, когда он далеко не очевиден. В результате стороны, взаимно приписывающие друг другу негативные намерения, порождают так называемые «зеркальные» образы противоречий, выражающие диаметрально противоположные оценки одних и тех же явлений, что также усиливает вероятность развития конфликта.
И наконец, еще одним социальным источником политических конфликтов являются процессы идентификации граждан, выражающие характер осознания ими своей принадлежности к социальным, этническим, религиозным и прочим общностям и объединениям, что определяет понимание ими своего места в социальной и политической системе. Конфликты на этой основе характерны прежде всего для переходных обществ, в которых людям приходится как бы заново искать свое место в меняющемся мире, привыкать к нетрадиционным для себя нормам взаимоотношений с государственной властью. Подобные противоречия возникают и в тех странах, где напряженность в отношениях с правящими структурами вызывает стремление людей защитить культурную целостность своей национальной, религиозной и т.п. группы, повысить ее властный статус (например, это свойственно католикам Северной Ирландии, франкоязычному населению Канады и т.п.).
Типология политических конфликтов
Определение управляющих течением конфликтов технологий непосредственно зависит от определения их типа. В самом общем виде в политической науке принято классифицировать конфликты следующим образом.
С точки зрения зон и областей их проявления выделяются внешне-и внутриполитические конфликты, которые, в свою очередь, подразделяются на целый спектр разнообразных кризисов и противоречий. Так, среди международных конфликтов могут выделяться кризисы типа «балансирования на грани войны» (Д. Даллес), отражающие выдвижение одним государством требований и притязаний к другому в надежде, что противник скорее уступит, чем будет бороться; «оправдания враждебности» (Р. Лебоу), характеризующие провокационную деятельность государства против потенциального противника с тем, чтобы использовать сложившуюся ситуацию для выдвижения ему неприемлемых требований (так, к примеру, действовал Гитлер, инсценировав нападение на радиостанцию в Гляйвице для оправдания развязывания войны против Польши) и т.д. Внутриполитические конфликты также подразделяются на кризисы и противоречия, раскрывающие взаимодействие между различными субъектами власти (правящей и оппозиционной элитами, конкурирующими партиями и группами интересов, центральной и местной властью и т.д.), отражающие характер политических процессов, по которым разгорается спор групп и индивидов (в сфере государственного управления или массового участия граждан в политике) и т.д.
По степени и характеру нормативной регуляции конфликты разделяются на (целиком или частично) институциализированные и неинституализированные (Л. Козер), характеризующие способность или неспособность людей (институтов) подчиняться действующим правилам политической игры.
Классификация конфликтов проводится и по их качественным характеристикам, отражающим различную степень вовлеченности людей в разрешение спора, интенсивность кризисов и противоречий, их значение для динамики политических процессов и т.п. Среди конфликтов данного типа можно выделить «глубоко» и «неглубоко укорененные» (в сознании людей) конфликты (Дж. Бертон); конфликты «с нулевой суммой» (когда позиции сторон противоположны, и потому победа одной из них оборачивается поражением другой) и конфликты «с ненулевой суммой» (в которых существует хотя бы один способ нахождения взаимного согласия – П. Шаран); «конфликты с отрицательной суммой» (в которых все участники оказываются в проигрыше); антагонистические и неантагонистические конфликты (К. Маркс), разрешение которых связывается с уничтожением одной из противоборствующих сторон или соответственно сохранением противоборствующих субъектов, и т.д.
По степени интенсивности принято выделять эскалированные конфликты (выраженные, например, в столкновениях сторон с применением вооруженной силы) и конфликты низкой интенсивности (характеризующиеся затяжным и менее ярко выраженным уровнем противостояния сторон, исключающим возможность и стремление «играть на выигрыш» и вообще применять формы прямого воздействия на соперника).
С точки зрения публичности конкуренции сторон имеет смысл говорить об открытых (выраженных в явных, внешне фиксируемых формах взаимодействия конфликтующих субъектов) и закрытых (латентных) конфликтах, в которых доминируют теневые способы оспаривания субъектами своих властных полномочий. Первый тип подобных конфликтов хорошо различим в разнообразных формах массового участия граждан в политической жизни (например, в форме манифестаций, забастовок, участия в выборах и т.д.), второй более характерен для скрытых от глаз обывателя процессов принятия решений (в частности, взаимодействий внутри правящей элиты, отношений между различными ветвями власти).
По временным (темпоральным) характеристикам конкурентного взаимодействия сторон разделяются долговременные и кратковременные конфликты. Так, процессы возникновения и разрешения отдельных конфликтов в политической жизни могут завершиться в течение предельно короткого времени (например, отставка министра в связи с публикацией сведений о его предосудительных действиях), но могут протекать на протяжении жизни целых поколений (противоборство диссидентов с коммунистическими режимами в странах Восточной Европы и СССР, военно-политические конфликты между Израилем и рядом арабских государств и т.д.).
Принимая во внимание строение и организацию режима правления, как правило, выделяют конфликты вертикальные (характеризующие взаимоотношения субъектов, принадлежащих к различным уровням власти: это конфликты между центральными и местными элитами, органами федерального и местного самоуправления и т.д.) и горизонтальные (т.е. между субъектами и носителями власти: внутри правящей элиты, между неправящими партиями, членами одной политической ассоциации и т.д.).
Конфликты любого из указанных типов, обладая теми или иными свойствами и характеристиками, способны играть разнообразные роли в конкретных политических процессах, стимулируя отношения соревновательности и сотрудничества, противодействия и согласования, примирения и непримиримости.
Д. М. Фельдман КОНФЛИКТЫ В МИРЕ ПОЛИТИКИ1
Книга Д.М. Фельдмана — первое отечественное пособие, специально предназначенное для изучения конфликтов в политических отношениях. Появление ее в стране в 1997 году было своевременным, так как политические конфликты стали реальностью нашей жизни. Автор показывает, что мир политического — это область не только постоянной, но и повышенной по сравнению с другими сферами общественной жизни конфликтности.
Печатается по изданию: Фельдман Д. М. Политология конфликта. — М., 1998.
Несмотря на все попытки и нередко дорогостоящие усилия замаскировать политическое значение социального конфликта, несмотря на неумение или нежелание увидеть политику в противоборстве общественных интересов, она рано или поздно обнаруживает себя. Какие бы интересы ни сталкивались, в какой бы сфере общественной жизни это ни происходило, всюду, где присутствуют власть, авторитет, господство и подчинение, «разлита» политика.
Но значит ли это, что все общественные конфликты являются политическими?
Ответ на этот вопрос предполагает выяснение того, где проходят границы, отделяющие мир политики от «неполитики», в чем состоят сущность и содержание характерных для этого мира конфликтов.
Конфликты и власть
Современный французский политический мыслитель, ученый и литератор М. Дюверже в книге «Социология политики» так сформулировал свое понимание границ политического: «Все — или почти все — имеет политический аспект, и ничто — или почти ничто — не принадлежит политике целиком». С этим изящным и точным афоризмом нелегко согласиться рядовому человеку, который на основе своего жизненного опыта и здравого смысла считает себя далеким от политики и ничего не знает о существовании каких-то там «политических аспектов».
Суть дела здесь не в том, что некоторые из нас, говоря прозой, как и герой Мольера, не знают об этом. Она заключается не столько в «незнании» или в терминологических тонкостях, сколько в отношениях господства и подчинения, которые в разных обликах присутствуют почти в любой сфере общественных отношений, проявляясь и в материнской любви, и в конфликтах между цивилизациями. Применительно к конкретному человеку это означает, что, как писал Г. Моргентау, выдающийся американский теоретик-обществовед (которого многие современники уже при жизни считали классиком политической науки), «когда мы говорим о власти, мы имеем в виду осуществляемый человеком контроль над сознанием и действиями других людей». Несколько шире эту же мысль сформулировал другой известный американский политолог Р. Даль: «А имеет власть над В в той степени, в какой он может заставить В сделать то, что В не сделал бы в иных условиях». Рассуждая в этой логике, Б. Рассел, английский уче-ный-экциклопедист, физик, математик, логик, философ, а также общественный деятель и лауреат Нобелевской премии по литературе, писал: «А обладает большей властью, чем В, если А достигает множества намеченных результатов, а В лишь немногих».
Умозаключения рассуждающих подобным образом приверженцев идеи универсальности властных, составляющих ядро политики отношений, не сводятся к простеньким алгебраическим уравнениям. Подчеркивая всеобщность, фундаментальность значения власти в сфере политики, они уподобляли ее роль роли денег в экономике (Т. Парсонс) или энергии в физике (Б, Рассел). Этот подход среди многих других более или менее значительных и интересных результатов его применения способствовал выработке широкого понимания политики как системы властных отношений или, что почти то же самое, отношений по поводу власти.
Сегодня этот подход сосуществует с традиционным, идущим еще от Аристотеля и утвердившимся на протяжении веков пониманием политики как участия в делах государства, как отношений, возникающих исключительно в связи с государством, с определением и осуществлением задач и форм его деятельности.
Различия между этими подходами более значительны, чем может показаться на первый взгляд, и уж во всяком случае не годятся к различию в словесно-терминологическом оформлении взглядов ученых, разрабатывающих одну и ту же проблематику. Главное из этих различии состоит в определении сущности политики, а следовательно, и возникающих здесь конфликтов.
Действительно, жизнь в современном обществе немыслима без регулируемых государством отношений собственности, устанавливаемых и контролируемых государством правовых норм поведения в любой сфере общественных отношений — от уличного движения до деятельности на международной арене, вне того или иного государственного устройства. И все это — только часть многообразных проявлений существования государства. Ведь если обратиться к деятельности местных или центральных органов управления, средств массовой информации или профсоюзов, установлению образовательных или технических стандартов, соблюдению прав человека; здесь, как и во многих других сферах жизни общества, легко обнаружить присутствие государства, более или менее успешно организующего жизнь миллионов своих граждан.
Государство, будучи институтом поддержания стабильности и целостности общества, его безопасности и возможности воспроизведения, контролируя и регулируя деятельность составляющих его социальных групп, является главным, базисным политическим субъектом, располагающим специализированными органами и средствами для обеспечения своего господства, выполнения политических, властных функций.
Однако властью в обществе обладает не только государство или те, кто действует от его имени (например налоговый инспектор, офицер или дипломат). Соответственно, и политика не связана исключительно с государством. Даже не углубляясь в историю человечества, которая знает и негосударственные формы организации общественной жизни, нельзя оспорить тот факт, что власть может принадлежать и тем, кто осуществляет ее помимо государства. Среди них — и мама, не пускающая гулять до тех пор, пока не сделаны уроки, и руководители партии или туристской группы, требующие соблюдения принятых в данном сообществе внутренних правил, и террорист, вымогающий выкуп за жизнь захваченных им заложников, и многие другие социальные субъекты и общности.
Патриарх современной политологии К. Шмитт писал, что уравнение «государственное — политическое» становится неправильным и начинает вводить в заблуждение. Чем больше государство и общество начинают пронизывать друг друга, тем в большей мере все вопросы, прежде бывшие государственными, становятся общественными, и наоборот: все дела, бывшие «лишь» обще-ценными, становятся государственными, как это необходимым образом происходит при демократически организованном общественном устройстве. Тогда области, прежде «нейтральные» — религия, культура, образование, хозяйство, — перестают быть нейтральными, т. е. не-государственными и не-политическими. Именно в этих обстоятельствах в сферу политики входят и начинают активно, самостоятельно действовать экологические и конфессиональные движения и объединения, национальные и сексуальные меньшинства, любители пива и защитники животных, а также многие другие, включая «крестных отцов» и «детей Чернобыля», жертв финансовых афер и стихийных бедствий.
Все сказанное позволяет утверждать: понятия «власть» и «государство» не противостоят друг другу. Все и упомянутые здесь, и другие специалисты по теории и практике политики не отрицают доминирующей роли государства в политике, хотя не все согласны с тем, что в жизни таких социальных общностей, как профсоюз, фирма или семья, есть политические аспекты. Однако сегодня все труднее спорить с тем, что «нет и не может быть общества без политики, поскольку все сферы и формы общественной жизни и деятельности в той или иной форме и степени пронизаны политическим началом».
В свою очередь, политики-практики, не включаясь в теоретические споры о различиях между политическими отношениями в обществе и политическими аспектами неполитических общественных отношений, видят политическое не только в государстве, деятельности общественных организаций, различных по своей природе социальных институтов и органов, но и в спорте, моде и т. д. t
Не случайно использование спортсменами допинга поощрялось политическим руководством ряда тоталитарных государств, а победа или поражение своих футболистов или хоккеистов в тех странах, где очень любят хоккей и футбол, нередко является очень важным событием и во внутриполитической жизни, и в отношениях с другими го-
сударствами. Не случайно и то, что приверженность к тому или иному стилю одежды многими рассматривается как выражение политической позиции и даже свидетельство принадлежности к стилю политической деятельности. Полувоенные костюмы и хромовые сапоги «сталинских наркомов», истрепанные джинсы и свитера «новых левых», бунтовавших в 60-е годы, — далеко не единичные примеры политической моды.
Как это ни удивительно, но к сфере политики принадлежат и духи «Красная Москва», и протухшее мясо, послужившее поводом для восстания на броненосце «Потемкин», и бутылки водки с портретами кандидатов в президенты России. Однако в определении степени этой принадлежности, как и в потреблении популярного национального напитка, необходима мера. Эту же мысль современный французский политолог М. Мерль высказал в более общей, но не менее категорической форме: «Не стоит злоупотреблять идеей о специфических свойствах политики. Границы нашей дисциплины очень хрупки; они подвижны как во времени, так и в пространстве (то, что является политикой в одном месте, не является ею в другом, и наоборот)». Именно соблюдение меры, понимание относительности границ политики, что, по счастью, вполне совместимо с самыми последовательными политическими убеждениями, позволяет не сводить жизнь в обществе к политической жизни.
Хотелось бы, чтобы эти рассуждения и сопоставления помогли не только разграничить политические и неполитические отношения, но и показали бы относительность, неустойчивость, проницаемость границ между политическими и всеми другими конфликтами.
Вы, по-видимому, уже усвоили широкое понимание политического конфликта как любого конфликта, в котором затрагивается вопрос о политической власти. В более тесном, узком смысле — это конфликт в системе политических отношений, сущностью которого является борьба за власть, ее сохранение или перераспределение.
Как правило, эта борьба камуфлируется или приукрашивается той или иной идейно-политической мифологией. При этом сюжеты используемых мифов варьируются довольно широко: от божественных знамений и помазания вступающего во власть до «всенародного одобрения решения партии», поручающей «нашему дорогому» N за-
нять высокий пост «слуги народа». Но ни эти, ни какие-либо другие формы, способы, приемы «прикрытия» вхождения во власть и ее осуществления не могут скрыть того имеющего принципиальное значение и потому многократно упоминаемого в этом учебном пособии обстоятельства, что политика в любом ее конкретном воплощении неотделима от конфликта.
Не только политический анализ, но и политическая история любой страны и любого общества подтверждают, что конфликт имманентно (т. е. внутренне, неразрывно) связан с политикой, присущ любым властным отношениям — будь то сфера собственно политического или многообразные политические аспекты и проявления любых общественных отношений.
Это признается большинством политологов, хотя вопросы о соотношении политики и конфликта, о том, «что с чего начинается», нередко трактуются с близких, но противоположных позиций. Одни полагают, что «сказать о чем-то, что это политика, значит сказать, что это «что-то» полемично. Такие понятия, как республика, класс, суверенность, абсолютизм, диктатура, нейтралитет и мир, непостижимы, если при этом не указаны их цели, против кого они направлены и кого они стремятся отвергнуть или опровергнуть. Словом, не борьба порождает политику, а политика, напротив, несет в себе конфликт, который может в предельном случае породить войну». Другие склонны считать, что, «в сущности, политика начинается там, где на основе расхождения интересов возникают конфликты, которые она должна разрешать».
Не включаясь в этот спор, победа (равно как и поражение) в котором вряд ли имеет большее практическое значение, чем решение известной задачи о яйце и курице, сделаем общий вывод: конфликты присущи всем сферам общественных отношений, и хотя почти каждый из них может иметь политическое значение, но только конфликты по поводу власти, из-за отношений господства и подчинения являются политическими.
Итак, политика, сфера политических отношений — это мир, где .мира нет и быть не может. Мир политического — это область не только постоянной, но и повышенной по сравнению с другими сферами общественной жизни конфликтности.
Круг тех, кто был, есть или может стать участником политического конфликта, очень широк и, по существу, включает в себя всех, кто причастен к миру политики — от рядового гражданина до союза государств. По сути дела, для возникновения политического конфликта необходимы (но еще недостаточны) только два условия: наличие противоборствующих интересов, состоящих в перераспределении или удержании власти, и политиков, т. е. тех, кто осознает, выражает и воплощает эти интересы.
Конфликты и политики
Любой политик, представляя в высших органах государства, на международной арене, в парламенте или на площади интересы тех, кто его избрал, уполномочил или хотя бы просто не возражает против его деятельности, осуществляет и свои интересы, преследует свои цели, стремится к собственному благу. Давая обещания еще более улучшить хорошее или окончательно искоренить плохое, «повысить доходы» или «понизить расходы», он прежде всего связывает выполнение или невыполнение этих обещаний со своим положением, обеспечивающим ему место во власти, — среди тех, кто по возможности господствует над многими, а подчиняется немногим.
Как правило, степень расхождения между интересами тех, кого представляет и кем руководит политик, и его собственными обнаруживается лишь в ходе политической деятельности. Дистанция и восприятие этого «расхождения» во многом связаны с тем, насколько как управляющие, так и управляемые удовлетворены своим положением в системе общественных, в том числе и политических, отношений. Не будем обсуждать здесь вопрос о том, какая именно составляющая этой системы воспринимается в обществе острее — политическая, правовая, экономическая или какая-либо другая. Поиски ответа на него связаны с постановкой и обсуждением целого ряда других вопросов: где? Когда? В какой стране? В каких исторических условиях? Кто и как это воспринимает? Но, даже не ответив на них, можно утверждать: общество, в котором высока внутренняя неудовлетворенность, это общество, в котором высока вероятность политического конфликта.
Многое при этом зависит от взаимодействия и взаимообусловленности личности и политического конфликта.
Часто повторяющаяся, типичная и вместе с тем всегда уникально-своеобразная ситуация политического конфликта открывает возможность выявить инвариант, т. е. нечто повторяющееся и сохраняющееся в переживании индивидом этой коллизии. Этот инвариант не сводится к описанным уже в «Артхашастре» или макиавеллевском «Государе» политическим технологиям, правилам и приемам исполнения той или иной роли в конфликте. Не исчерпывается он также ни превращением человека в «субъективный», «человеческий» или любой иной «фактор», ни набором социально-психологических или каких-либо других черт, присущих личности.
Здесь мы встаем перед проблемой сущности человека как политического феномена, обладающего неотчуждаемыми и неизменно проявляющимися на протяжении едва ли не всей истории человечества характеристиками, обнаруживающимися в мире политики.
Как уже говорилось, политические конфликты являются предметом анализа на протяжении тысячелетий. В рамках различных традиций этого исследования ученые, начиная от Фукидида и кончая нашими современниками, связывают конфликт с биологической, социальной, психосоматической, производственно-классовой и т. д. детерминацией сущности человека. Представляется, что сейчас, в конце XX в., когда политические конфликты не только не уходят в прошлое, а, напротив, все чаще приобретают универсально-будничную форму, их изучение не может не связываться с пониманием политического конфликта- как неотъемлемого компонента формирования человека, процесса политической социализации личности.
Другими словами, политический конфликт — это не только выражение сущности человека, когда он участвует в системе властных, политических отношений, но и условие формирования самого политического человека. Это, в частности, следует и из того факта, что становление и эволюция политического человека неизбежно предполагают осознание (самосознание) его места во многоуровневой системе потенциально конфликтной оппозиции: «мы — они», «свои — чужие».
Какая бы конкретная причина ни вызвала политический конфликт — политика государства, отношения между различными этническими, конфессиональными или какими-либо другими группами населения, — он неизбежно вызывает требования к управляющим со стороны, по крайней мере, части управляемых: изменить цели, формы или способы осуществления власти. Иногда эти требования ограничиваются лишь устранением от власти политических деятелей, проводящих данный политический курс, а иногда затрагивают и всю политическую систему общества.
В условиях внутриполитического конфликта повышается вероятность смены политических лидеров — политиков, представляющих и ведущих тех, от чьего имени они принимают решения, В этих условиях утвердившиеся у власти политики вынуждены более или менее глубоко пересматривать или даже изменять проводимую ими политику, искать такой путь проведения преобразований, который позволил бы им сохранить и упрочить свое положение в системе власти. Поиски такого пути осложняются появлением или активизацией конкурирующих политиков, заявляющих, что они лучше и точнее знают и выражают интересы той или иной общественной группы. Учитывая, что и обществе всегда есть те, кого устраивает существующее положение и сохраняющие его политические деятели, конфликтная ситуация может обостряться. Сталкивающиеся интересы (а точнее стоящие за ними люди) могут нарушить существующий политический порядок, изменить установленный политический режим и даже разломать, совершив революционные преобразования, всю сложившуюся систему политических отношений.
Специалисты, изучающие различные стороны деятельности политических лидеров, согласны между собой в том, что лидерство — это та роль, исполнение которой в отношениях между людьми удается не в каждой ситуации, и что те, кто являются лидерами в одной ситуации, не обязательно будут ими в другой. Однако такого единодушия нет, когда речь заходит о том, какого именно лидера требует возникшая конфликтная ситуация.
Одни, вслед за М. Вебером, считают, что общество, переживающее серьезный кризис или политический конфликт, поражающий структуры власти, требует (и, как правило, получает) харизматического лидера. Таким лидером является тот, кто может внушить веру в свои почти (а иногда и без «почти») сверхчеловеческие качества, в то, что он обладает способностями, особенно высоко ценимыми в данном обществе. Его сторонники верят ему просто потому, что ОН САМ ЭТО СКАЗАЛ, и отвечают ему преданностью, доходящей до готовности к самопожертвованию.
Другие, например хорошо известный в нашей стране французский политолог Ж. Блондель, профессор Европейского института во Флоренции, считают, что подобная ситуация — необходимое, но недостаточное условие для появления харизматического лидера. В действительности, по их мнению, нет никаких определенных и ясных указаний на то, какие условия могут привести к появлению такого лидера. Приводимые ими данные говорят, что степень зависимости остроты переживаемой ситуации и появления харизматического лидера очень невелика. Отсюда их убеждение в том, что понятие «харизматическая власть», тесно связанное с «божественными» или «сверхчеловеческими» качествами ее носителя, не является удобным и практичным инструментом, с помощью которого можно было бы описать и проанализировать политические процессы в обществе, даже переживающем конфликтную, кризисную ситуацию.
Независимо от приверженности одной, другой или какой-либо третьей позиции, нельзя не заметить, что поведение сторон в конфликте, осуществление власти или ее смена в условиях конфликта не отделены каменной стеной от сложившейся в данном обществе политической традиции, тесно связаны с существующими там ценностями, типом политической культуры и стереотипами политического поведения. Другими словами: как живем, так и конфликтуем.
Пожалуй, лучше всего подтверждает это утверждение рассмотрение тех типовых ситуаций, которые возникают в ходе взаимодействия управляющих и управляемых. Спе-. циалисты по управлению различают «жесткие» ситуации, возникающие в условиях острого дефицита ресурсов или каких-либо вызовов, угрожающих системе и требующих заданной реакции, «средние» и «мягкие». Для двух последних характерно снижение остроты дефицита ресурсов, повышение степени свободы, независимости в действиях как управляющих, так и управляемых. Считается, что в «жесткой» ситуации наибольшую эффективность имеет авторитарный стиль руководства, в «средней» — демократический, коллегиальный, а в «мягкой» повышается эффективность авторитарного стиля.
Приняв установленное таким образом соответствие характера ситуации и стиля лидерства, А. С. Панарин, один из наиболее талантливых отечественных политологов, дает ему соответствующее объяснение. В «жесткой» ситуации лидеру необходимо выбрать главное и во имя этого пожертвовать всем остальным, включая роли чуткого коллеги, наставника, благожелательного советника и т. д. Авторитарный стиль лидерства предполагает повышенную готовность к достижению целей любой ценой, сосредоточение, централизацию и даже персонификацию власти, что в общем-то отвечает самому характеру «жесткой» ситуации. Зная, что эти ситуации оправдывают авторитаризм и суровые меры принуждения, лидеры авторитарного стиля склонны искусственно создавать их, поддерживая высокий уровень напряженности в том обществе или той социальной группе, где они действуют.
Наибольшая эффективность демократического стиля в «средней» ситуации объясняется тем, что он позволяет получить широкую поддержку различных людей и социальных групп, дает возможность лидеру поощрять их участие в решении общих задач, используя при этом для получения результата находящиеся в их распоряжении материальные, духовные и информационные ресурсы. Что касается «мягкой» ситуации, как правило оказывающей расслабляющее влияние на 6е участников, то эффективность авторитарного стиля определяется способностью лидера использовать этот стиль как своего рода компенсацию, позволяющую мобилизовать и повысить ответственность людей, направив их энергию на совершение нужных, но, как им кажется, не обязательных и не срочных действий.
Рассмотрение личностных, в частности психологических, характеристик лидера и других участников конфликта выходит за рамки данного учебного пособия. Но уже сказанного достаточно, чтобы констатировать: независимо от того, какая именно ситуация по своему характеру более всего близка данному политическому конфликту, выдвигаемые ею требования обусловливают либо выход на передний план «новых» политиков, отвечающих этим требованиям, и рост их влияния, либо усвоение «старыми», уже сложившимися политическими деятелями соответствующего ей стиля действий и принятия политических решений.
Принятие решений изучается самыми разными науками — от психофизиологии до специальных отраслей математики, занятых оптимизацией этого процесса по установленным критериям. Политическая наука рассматривает принятие политических решений как волевое, целенаправленное управленческое действие, направленное на изменение или сохранение отношений в системе власти, совершающееся по технологии, определяемой природой и характером данной системы, правилами и особенностями ее функционирования.
Политик, выступая как лицо, принимающее решение (ЛПР), несвободен в своих действиях. Выбор вариантов принимаемых им решений ограничен нормами, институтами и традициями данной политической системы, уровнем информационной, ресурсной и социальной поддержки, способностью управляемых воспринять и осуществить принимаемые решения, самой средой, в которой они вырабатываются. Так, в «жесткой» ситуации политического конфликта ЛПР приходится сталкиваться с дефицитом времени и информации, давлением противника и разногласиями в своем собственном окружении, с эмоциональными перегрузками и разного рода стрессами. Оценивая этот процесс, так сказать, «изнутри», бывший министр обороны США Р. Макнамара — политик, имеющий богатый опыт участия в выработке решений во время острейших конфликтов на Ближнем Востоке и в отношениях между СССР и США — констатирует, что по мере того как в каждом из этих случаев конфликт обострялся, «напряженность усиливалась, эмоции накалялись и опасность принятия иррациональных решений увеличивалась».
Однако какое бы — рациональное, нерациональное или иррациональное — решение ни принял политик и какие бы уважительные причины и обстоятельства на него ни влияли, о качестве этого решения (да и о самом ЛПР) можно более или менее обоснованно судить только по результатам и последствиям, связанным с принятым решением. Именно в этом результате обнаруживается совпадение или степень расхождения собственных интересов политика с интересами представляемых и управляемых им людей. И только после анализа последствий и результатов можно судить о политике не по его намерениям и обещаниям, а по их воплощению в жизнь.
Понятно, что «после», потом, в будущем причины и обстоятельства могут измениться, будут выглядеть по-другому. Поэтому искушенный в политике государь, президент, правитель, руководитель ведомства, депутат или делегат зачастую следует совету Никколо Макиавелли — одного из первых и самых популярных политологов в истории человечества. «Разумный правитель не может и не должен оставаться верным своему обещанию, если это вредит его интересам и если отпали причины, побудившие его дать обещание... А благовидный предлог нарушить обещание всегда найдется. Примеров тому множество: сколько мирных договоров, сколько соглашений не вступило в силу или пошло прахом из-за того, что государи нарушали свое слово, и всегда в выигрыше оказывался тот, кто имел лисью натуру».
Хотя Н. Макиавелли часто издают, много и охотно читают, тем не менее, наверное, есть политики, не знакомые с этим высказанным более четырехсот лет тому назад советом. Во всяком случае, подобные рекомендации некоторые из них делают и от своего имени, как, например, президент США Т. Рузвельт (1858—1919). Под его руководством Америка проводила активную экспансионистскую внешнюю политику, не останавливаясь перед применением силы оружия для установления и закрепления своего политического влияния и господства. Наставляя своих преемников и последователей, Т. Рузвельт писал: «Истинный государственный деятель должен пренебречь любым договором, если действия по его поддержанию могут представить собой серьезную опасность для нации». Думается, что, по крайней мере в этом случае, Т. Рузвельт себя от нации не отделял.
Как свидетельствует исторический опыт осуществления и изучения практической политики, многие из тех, кто дает и принимает подобные советы, независимо от того, почерпнули они их из книг или считают результатом собственного опыта, осуждают Н. Макиавелли и его продолжателей за политический цинизм и беспринципность. Раскрытие и обнародование даже хорошо известных секретов власти не поощряются в мире политики.
В стремлении к власти, к ее получению, укреплению и удержанию используются самые разнообразные, как «чистые», так и «нечистые», формы и средства борьбы за право представлять интересы той или иной общности и, используя ее ресурсы, мощь и влияние, от ее имени удовлетворять интересы правящих. Эта борьба может вестись открыто, когда, например, представители соперничающих политических партий публично — на месте, отведенном для общественных собраний, перед телекамерами или на страницах газет — сражаются за должности архонта, претора, президента, члена комитета или депутата. Она может принимать и характерную для кремлевских политиков форму «схватки бульдогов под ковром», о которой говорил У. Черчилль, выдающийся английский политический деятель, неоднократно занимавший пост премьер-министра своей страны и сам отличавшийся бульдожьей хваткой.
Для политика, ведущего борьбу за власть и влияние, победа в политическом конфликте означает, как минимум, свидетельство профессиональной пригодности, открывает пути к переходу на новый, более высокий уровень деятельности, туда, где его власть, а значит возможность направлять и контролировать других людей в своих интересах, будет возрастать. Именно в этом, если трезво оценивать декларации о готовности к самоотверженному служению народу, о своем долге перед избирателями и желании поработать на благо общества, состоит неизменный, глубокий внутренний импульс, объединяющий весьма разнообразные мотивы деятельности самых разных политических деятелей.
Анализируя эмпирические исследования мотивов деятельности зарубежных политиков-законодателей, Г. Г. Дилигенский — видный отечественный специалист по социально-политической психологии — делает заключение, в полной мере справедливое и по отношению к российским политикам, что независимо от своих исходных личных мотивов любой активный политик вынужден овладеть какой-то позицией в системе власти и заботиться о ее сохранении. Эта позиция, закрепляется ли она занятием какого-либо поста, получением должности, статусом или членством в выборном органе, лидерством в партии, движении, парламентской фракции, реализует ли она власть индивидуальную или групповую, необходима для осуществления политических целей. При этом одни политики считают власть самостоятельной ценностью, обладание которой само по себе является целью их деятельности, для других она — средство, обеспечивающее возможность достижения разнообразных, в том числе и неполитических, целей. Но и в том, и в другом случае политик вовлекается в борьбу за власть, и чем острее и напряженнее эта борьба, тем больше шансов, что данный вид вовлеченности и стимулирующая его цель — победа, накладываясь на все другие мотивы, в конце концов сам станет доминирующим мотивом деятельности политика.
Но, преследуя свои благородно-возвышенные, эгоистические, а то и грязно-низменные цели, политики в той или иной мере действительно служат обществу, управляя его делами и организуя его жизнедеятельность. Политики-профессионалы оказываются прямо-таки вынуждены доказывать свою состоятельность, дабы отстоять свое существование и право на дальнейшую работу «по специальности» в противоборстве, а иногда и в конфликтах с другими претендентами, т. е. с такими же политическими деятелями, число которых никогда не бывает меньшим, чем количество удобных, высокооплачиваемых, вообще «хороших» мест во властных структурах.
Победители в этом противоборстве, длящемся многие тысячелетия и развивающемся в разных исторических условиях, в различных политических системах, режимах и институтах, никогда не могут быть спокойны и уверенны в прочности своего господствующего положения. Причем это справедливо как по отношению к демократически избираемым и сменяемым лидерам, так и по отношению к наследственным монархам и пожизненным диктаторам, насильственная смерть которых нередко является своего рода неизбежным «профессиональным риском». Но это не единственная цена, которую политику приходится платить за поражение в политическом конфликте. Куда страшнее может быть сохраняющееся в памяти поколений негодование и презрение по отношению к тем, кто вверг своих сограждан, свой народ и свою страну в беду. Правда, нельзя не признать, что нередко именно громадный размах злодеяний и вопиющая безнравственность совершенных действий некоторыми людьми воспринимаются как свидетельство величия политического деятеля.
vBulletin® v3.7.4, Copyright ©2000-2025, Jelsoft Enterprises Ltd. Перевод: zCarot